– Понятно,– кивнул я, выручая царевича.– А если болезнь может возвернуться, как ты говоришь, станет государь посылать послов?
– Да на кой ляд они занадобятся, коли и без того все ясно,– пожал плечами царевич.
– Жаль Ксению,– притворно вздохнул я.– Но мне довелось слыхать о болезни Квентина. Вроде как неизлечима она. Боюсь, твоя сестра станет сильно переживать, если царь-батюшка откажет ему.
– Авось ей не впервой. Случалось уже, когда отказывал,– философски заметил царевич.– Да и не до того Ксении Борисовне. Она последний месяц и без Квентина чуть ли не каждый день очи на мокрое истаивает. А то хохочет, резвится без удержу, меня шшекочет, будто я дите малое,– буркнул он обиженно.
«Ну это уже классика, и мне знакомо еще по школе,– вздохнул я.– Как там у Пушкина? «Ах, няня, няня, я тоскую, мне тошно, милая моя: Я плакать я рыдать готова!..», а в затем уже откровенное: «Я не больна: Я... знаешь, няня... влюблена». Как же, как же, учили «Евгения Онегина», учили. Получается, любовь взаимная. Хотя от этого еще грустнее».
Но вслух – молод еще царевич для таких вещей, предположил, подобно няне Татьяны:
– Приболела, наверное.
– Эх, княже,– совсем взросло вздохнул Федор.– Ежели бы так, то оно слава богу, хошь о болести таковское и не сказывают. Боюсь я, куда хужее. Сдается мне, влюбилась она.
– Тогда все равно жаль, ведь царь-батюшка скорее всего откажет Квентину. И снова твоя сестрица в слезы ударится.
– А можа, и нет,– протянул Федор.– Ежели бы враз решил отказать, на что бы ему у лекаря все вызнавать, да о послах в Англию толковать.– И загадочно заметил: – Тока я тако мыслю: даже ежели и откажет, Ксения Борисовна вовсе напротив – возрадуется. Я, чаю, ей ентот Квентин не больно-то глянется, по всему видать.
– То есть как? – удивился я.– Молодой, красивый, иноземец, из знатного рода, а танцует как – залюбуешься.
– Так ведь сердцу не прикажешь,– развел руками царевич.– А оно иного выбрало.
Мне на секунду даже стало обидно за шотландца. Вот и пойми загадочную женскую душу. Я понимаю, что царевна, но и он – не ком с бугра. Поэт – это ж понимать надо. Луну, там, достать с неба, звезд пригоршню – словом, запросто одарит всеми прелестями мира, радостями рая и небесными чудесами в придачу. Пускай на словах, но другие и такого не в силах.
А тут отказ.
С одной стороны, ничего удивительного. «Давно известно – меж неравных не уживается любовь»,– сказал его испанский собрат по ремеслу [91]. Но с другой – отчего-то грустно.
Хотя, скорее всего, мальчишка в свои пятнадцать попросту не разобрался толком в истинных чувствах сестры, вот и все.
– А ты не думаешь, что можешь ошибиться? – спросил я.
– Так она сама мне сказывала,– возразил Федор.
Вот это уже интересно, и даже весьма. Так-так, с этого места поподробнее.
И дело не в том, что во мне взыграло любопытство. Просто должен же я знать, как себя вести, какую линию поведения выработать в разговорах с тем же царем, который обязательно заведет со мной речь о Дугласе. И что мне отвечать? Если у них все взаимно – говорить надо одно. А вот если Квентин и впрямь ей не нужен – совсем иначе.
– То есть как это сама? – сделал я вид, что не понял Федора.
– А так. Я у ей вечор вопросил, чего она пригрустила. Неужто кику примерять неохота? Дак ведь все одно – пришла уж пора, а днем ранее, днем позжее, не столь уж и важно. Ну утешить хотел,– пояснил царевич.– Так она меня обняла эдак ласково, поцеловала и сказывает, мол, не в кике дело, а в том, кто ее на тебя наденет. Ежели бы...– И вдруг осекся.
– Что ежели бы? – вновь не понял я.
– А все, княже, более ничего. Я так мыслю, восхотелось ей поведать, да осеклась она, затаила в сердце. А что, выведать? – полюбопытствовал он.
– Даже не удумай,– строго погрозил я пальцем.– Разве можно о таком выведывать?
– Да енто я к словцу сказал,– виновато опустил голову Федор.– К тому ж там и выведывать неча. Все одно не сдержится да сболтнет.
– И все равно никому не говори, слышишь? – настойчиво повторил я.– Выслушать чужую тайну – это все равно что принять вещь в заклад. Потому и надлежит хранить ее со всяческим бережением. Свою рассказывать просто глупо, а чужую – подло. Отсюда следует, что чужую тайну надлежит хранить крепче своей собственной. Считай это еще одним уроком, полученным от меня.– Но тут же, не удержавшись от любопытства, спросил: – А что, уже сознавалась? Это, наверное, с тем датским принцем?
На вопиющее расхождение между моими наставлениями в теории и вопросами на практике царевич, слава богу, не обратил внимания.
– Не-а, там она молчала. Я тогда,– Федор солидно откашлялся,– вовсе мальцом был, но помню хорошо. Так ведь и не в чем ей было сознаваться... Не любила она его. Не поспело сердечко-то. Да и видала-то она его всего раза два – когда ж успеть? К тому ж ежели ту, тогдашнюю, с нынешней сличить, сразу понятно станет. Не-эт, тогда она точно не любила,– убежденно подытожил он.
Странно. Разумеется, меня это не касается, да и вообще все равно – было там чувство у нее или нет, но почему же все историки в один голос говорили об обратном? Интересно, кто ошибается – брат или они? При всем уважении к родичу – скорее он, ибо мал еще и многое не понимает, тем паче в сердечных чувствах. И я из чистого любопытства задал провокационный вопрос:
– А говорят, рыдала сильно, когда узнала, что он умер.
– Положено так,– пояснил царевич.– Коль покойник, стало быть, отреветь его надобно. К тому ж она же вроде как в невестах считалась, значит, должна. Ныне – вовсе иное. Ежели тот неведомый суженый в одночасье помре, месяц голосить станет, коли не год. А то и вовсе в монастырь запросится. По всему зрю – огнь в ей ныне горит. И откуда она токмо углядела его? – удивился напоследок Федор.– Из своей половины лишь на богомолье и выбирается, боле никуда. Хорошо хоть, что решетку поставили, вас послухать можно, а так, окромя монахов...
– И среди них тоже красавцы бывают,– рассеянно заметил я, потеряв интерес к этой теме.
Начиталася Дюма —
Вот и сбрендила с ума!
Перебесится маленько —
Успокоится сама!.. [92]
Мысли мои лихорадочно метались, а я все никак не мог решить, с чего начать. Придя к выводу, что первый на очереди должен быть сэр Арнольд, я заторопился уходить. Однако, как ни спешил, все равно опоздал – согласно повелению Бориса Федоровича лекаря Листелла отыскали еще поутру, и он уже имел продолжительную аудиенцию у царя. Оставалось молча выслушать, о чем шла речь, но главное – что конкретно ответил Арнольд о здоровье Квентина.
Увы, но и тут меня подстерегала худшая из новостей. Думается, что сэр Арнольд, когда к нему обратился Годунов, недолго размышлял над ответом, прикинув, что «да» прозвучит для царских ушей куда приятнее, чем «нет».
– А ты его лечил, чтоб так нахально отвечать о его могучем несокрушимом здоровье, когда оно на самом деле дышит на ладан?! – возмутился я.– Так какого черта ты так ответил, старый плавучий чемодан?!
– Я не ведать, где искать лекарка, коя его пользовать,– повинился тот,– но я видеть, что he come to the his senses [93]. Опять же вся дорога я слушать его и делать вывод, что...– Он многозначительно поднял вверх палец и выпалил: – It’s heart has thawed, and it is still alive [94]. Я просить твой баба. Я сказать ей: «Divulge your observations» [95], но она, как это, chattered incessantly [96], и я не понимать.
– Все ясно,– вздохнул я, вставая,– обезьяна ты нещипаная.
