Пока я мчался на такси обратно в Гавану, я вспоминал Шелли, каким я знал его раньше. Окруженный вихрем друзей, он кочевал из отеля в отель, черпал суп из чужих тарелок, стрелял деньги из бумажника, выхваченного прямо на твоих глазах у тебя из кармана, с наслаждением пересчитывал листья салата в тарелке и исчезал, оставив у тебя на ковре кроличьи горошки. Милашка Шелли Капон.
Через десять минут такси без тормозов вытряхнуло меня у дверей какой-то невообразимой дыры на окраине города.
Все так же бегом я промчался через холл, ненадолго задержался у стойки администратора, затем поспешил наверх и встал как вкопанный перед номером Шелли. Дверь конвульсивно содрогалась, словно больное сердце. Я приложил ухо к двери. Из-за нее доносились дикие стоны и крики, будто там была целая стая птиц, попавших в ураган, который срывал с них перья. Я коснулся двери рукой. Теперь она, казалось, дрожала, как огромный стиральный автомат, перетряхивающий в своем нутре целую психоделическую рок-группу и еще кучу грязного белья в придачу. От этих звуков у меня даже трусы начали сползать по ногам.
Я постучался. Никакого ответа. Я толкнул дверь. Она отворилась. Я вошел и застал жуткую сцену, какую не стал бы писать даже Босх.
По всей загаженной гостиной валялись куклы в человеческий рост с полуоткрытыми глазами, с дымящимися сигаретами в прокуренных вялых пальцах, с пустыми бокалами из-под виски в руках, и все это под оглушительный вой радиоприемника, отбивавшего гулкие ритмы музыки, передаваемой, вероятно, из какого-то американского сумасшедшего дома. Комната являла собой сцену настоящего побоища. Мне представилось, что каких-нибудь десять секунд назад здесь проехался здоровенный грязный локомотив. Разбросанные во все стороны жертвы теперь лежали вверх тормашками в разных углах комнаты и взывали о помощи.
Посреди этого месива восседал — прямой и чистенький, одетый в хороший вельветовый пиджак, ярко-оранжевый галстук-бабочку и бутылочного цвета башмачки — не кто иной, как Шелли Капон. Который без тени удивления помахал мне рукой со стаканом и крикнул:
— Я знал, что это ты мне звонил. У меня абсолютные телепатические способности! Добро пожаловать, Раймундо!
Он всегда звал меня Раймундо. Имя Рэй было слишком плоско и обыденно. Раймундо делало меня доном, владельцем какой-нибудь животноводческой фермы с огромным стадом быков. Я не возражал — пусть будет Раймундо.
— Садись, Раймундо! Не так… развались в какой-нибудь интересной позе.
— Прости, — сказал я в самой дэшил-хэмметовской манере, [17] на какую только был способен, заострив подбородок и бросая холодно-стальной взгляд. Нет времени.
Я начал расхаживать по комнате среди его друзей: Гнойного, Рыхлого, Курчавого, Тихони-Безобидного и еще какого-то актера, который, насколько я помню, на вопрос о том, как он собирается играть роль в фильме, однажды сказал: «Сыграю, как трепетная лань».
Я выключил радио. В ответ на это многие из присутствующих зашевелились; тогда я вырвал радиоприемник с корнем из стены. Некоторые приподнялись и сели. Я поднял фрамугу окна и вышвырнул приемник вон. Тут они все закричали, как будто я только что спустил их собственных матерей в лифтовую шахту.
Радиоприемник с надлежащим звуком хлопнулся о бетонную дорожку внизу. С блаженной улыбкой на лице я обернулся к собравшимся. Многие из них уже вскочили на ноги и покачиваясь направлялись в мою сторону, несмело угрожая. Я вытащил из кармана двадцатидолларовую бумажку, не глядя сунул ее кому-то из них и сказал: «Пойди купи новый». Тот грузно помчался вон из комнаты. Дверь со стуком захлопнулась. Я услышал, как он скатился по ступеням вниз, как будто гнался за своей утренней дозой.
— Ладно, Шелли, — сказал я, — где он?
— О чем ты, дорогуша? — спросил он, широко раскрыв невинные глаза.
— Ты знаешь о чем, — сказал я, в упор глядя на стакан в его тонкой руке.
Это был напиток Папы, особая смесь папайи, лайма, лимона и рома, какую готовили только в «Куба либре». И, словно желая уничтожить улику, он быстро допил его до дна.
Я направился к стене, в которой были три двери, и коснулся одной из них.
— Это туалет, милый.
Я положил руку на вторую дверь.
— Не входи туда. Ты пожалеешь, что увидел это.
Я не стал входить.
Тогда я протянул руку к третьей двери.
— Ну что ж, дорогой, входи, — раздраженно сказал Шелли.
Я открыл дверь.
За ней оказалась небольшая комнатушка с простецкой кроватью и столиком у окна.
На столе стояла птичья клетка, накрытая платком. Из-под платка слышался шорох перьев и царапанье клюва о железные прутья.
Шелли Капон подошел и скромно встал рядом со мной, поглядывая на клетку и держа в своих миниатюрных пальцах новую порцию напитка.
— Как жаль, что ты пришел сегодня не в семь вечера, — произнес он.
— Почему в семь?
— А потому, Раймундо, что к тому времени мы бы как раз разделались с нашей дичью в соусе карри, нашпигованной диким рисом. Интересно, много ли белого мяса под перьями у попугая или совсем ничего?
— Ты сделал бы это?! — вскричал я.
И посмотрел на него.
— Ты бы сделал, — сказал я, отвечая сам себе.
Я постоял еще немного у двери. Затем медленно прошел через небольшую комнату и остановился возле клетки с накинутым на нее платком. Я увидел одно-единственное слово, вышитое поверх платка: МАМА.
Я бросил взгляд на Шелли. Тот пожал плечами и стыдливо потупился. Я протянул руку к платку. Шелли вдруг сказал:
— Нет. Прежде чем снимешь его… спроси о чем-нибудь.
— О чем, например?
— О Ди Маджо [18]. Спроси о Ди Маджо.
Тут словно маленькая десятиваттная лампочка щелкнула у меня в мозгу. Я кивнул. Наклонившись к спрятанной под платком клетке, я прошептал:
— Ди Маджо, тысяча девятьсот тридцать девятый.
Живой компьютер словно задумался на минутку. Под словом МАМА зашуршали перья, клюв застучал о прутья клетки. Затем тоненький голосок произнес:
— Полных пробежек тридцать. Отбитых в среднем — триста восемьдесят один.
Я был ошеломлен. Но затем шепнул:
— Бейб Рут [19], тысяча девятьсот двадцать девятый.
Снова пауза, шорох перьев, стук клюва и:
— Полных пробежек шестьдесят. Отбитых в среднем — триста пятьдесят шесть. Мазила.
— Боже мой, — сказал я.
— Боже мой, — эхом отозвался Шелли Капон.
— Это он, попугай, который знал Папу.
— Он самый.
Я снял платок.
Не знаю, что я ожидал увидеть под вышитой тканью. Быть может, миниатюрного охотника в лесных сапогах, куртке и широкополой шляпе. А может, симпатичного крохотного рыболова с бородой и в свитере с воротником, сидящего на деревянной жердочке. Что-нибудь маленькое, что-нибудь литературное, что-нибудь человекоподобное, что-нибудь фантастическое, но только не попугая.
Но там был всего лишь попугай.
И даже не самый красивый из попугаев. Вид у него был такой, будто он годами не спал по ночам; одна из тех неряшливых птиц, которая никогда не чистит перышки и не полирует свой клюв. У него был зеленовато-черный порыжевший окрас, тускло-желтый горбатый нос и круги под глазами, как у скрытого пьяницы. Такие обычно, ковыляя, выпархивают из бара в три утра. Отбросы попугайного общества.
Шелли Капон словно угадал мои мысли.
— Если накрыть клетку платком, — сказал он, впечатление сильнее.
Я положил платок обратно на решетку.
Мысли мелькали в моей голове. Потом потекли совсем медленно. Я наклонился к клетке и прошептал:
— Норман Мейлер [20].
— Не мог вспомнить алфавит, — произнес голос из-под платка.
— Гертруда Стайн, — сказал я.
— Страдала крипторхизмом [21], — отозвался голос.
