власть возьмут большевики… Правда, тогда уже было ясно, что дела оборачиваются скверно. Дисциплина в полку рухнула, я помню солдатские митинги с плакатами «Долой войну» и просто толпы расхристанных, полупьяных солдат, бродивших по улицам. Дезертирство началось уже тогда. Я слышал, что полк отказался идти на фронт, и с ним ничего не смогли поделать. А когда пришло известие, что Временное правительство низложено, солдаты побежали по домам массами, прихватывая оружие. В Косачах их осталась горсточка – говорили, это те, кому просто некуда податься, потому что их родные места заняли немцы. Ну и офицеры остались практически все, но они уже ничего не решали – двух даже убили солдаты, после того как узнали, что Керенского свергли… Ох, и времечко было – сущий катаклизм… Так вот, в первой половине октября Людвиг со Стефой куда-то уехали. Куда именно, Стефа так и не сказала, когда приходила прощаться с родителями. Говорила только: Людвиг считает, что «есть силы, которые одолеют большевистскую сволочь», и он намерен к ним присоединиться. Очень быстро стало ясно, что это за силы. Они уехали и больше в Косачах не появлялись, от них не было писем – да письма тогда и не ходили, началась Гражданская война. Кольвейс, я не сомневался, подался к белогвардейцам, но что случилось с ним и со Стефой, я не знал до этого лета, когда Кольвейс неожиданно ко мне пришел…
– Вот об этом, пожалуйста, подробнее, – сказал я, оживившись – в отличие от дел «давно минувших дней» совсем недавние события, связанные с Кольвейсом, меня крайне интересовали.
– Все произошло очень буднично, – сказал Липиньский. – Часа через полтора после того как я вернулся домой из аптеки, в дверь позвонили, на самый обычный манер, ничего похожего на… пришедших с обыском. – Он бледно улыбнулся. – За все эти годы ко мне не раз приходили с обыском – и красные, и белые, потом поляки, потом немцы, я отличал такие звонки от обычных. На лестнице стояли двое в гражданском. Кольвейса я сначала не узнал: прошло двадцать семь лет, он был без усов, морщин прибавилось – а когда снял у меня в прихожей шляпу, оказалось, что и залысины пошли… Я спросил, что им угодно. Кольвейс улыбнулся прямо-таки дружески, спросил: «Не узнаете, пан Липиньский?» – и назвался. Я присмотрелся – и узнал. Кольвейс самым непринужденным тоном сказал, что пришел поговорить по старому знакомству. Что мне оставалось делать? Они были одеты очень хорошо, даже чуточку щеголевато – галстуки, шляпы, начищенные туфли. Так одевались только гражданские немцы… и те, кто служил у немцев. А таких так просто не спровадишь. Вот я и пригласил их зайти…
– Минуточку, – прервал я. – Вы сказали «этим летом». Когда точно, не уточните?
– В первой половине июня. Точного числа, простите, не помню. Это важно?
– Не особенно, – сказал я. – Продолжайте…
– Кольвейс принес с собой большой аккуратный сверток. Спросил, не откажусь ли я с ними выпить по рюмочке за встречу старых знакомых. Вот уж с кем меньше всего хотелось бы пить! Но я сказал, что не имею ничего против. Хотелось знать, что со Стефой, вот я и согласился… В свертке была бутылка хорошего коньяка, французского, снедь, которой мы давно не видели: ветчина, сыр, шоколад, даже консервированные маслины. Все хлопоты взял на себя второй немец – гораздо моложе Кольвейса, ваших лет – потом-то я понял, что этот немец явно подчиненный Кольвейса, и тот так с ним и разговаривал, как с подчиненным. Принес тарелки и рюмки, разложил все, нарезал… Кольвейс мне его не представил, но два раза назвал его Эрнстом, и я…
– Подождите, – поднял я ладонь. Достал из стола полученную от Крамера фотографию и положил перед Липиньским. – Это, случайно, не он справа?
Липиньскому хватило одного взгляда:
– Он, никаких сомнений… – поднял на меня глаза, в которых я увидел неподдельное изумление. – Позвольте, это же Оксана! Только здесь волосы у нее светлые…
– Ну, женщины цвет волос меняют легко, – усмехнулся я, – если есть хорошая краска для волос. У девушки она была. Здесь, на фотографии, цвет волос у нее природный. Вы разве не замечали, что волосы у нее крашеные?
– Нет, я не приглядывался. Так получилось, что я много лет вообще не приглядывался к женским волосам, не мог определить, где краска, а где естественный цвет… Постойте! Она же в немецкой форме, пусть и без погон. В точности как…
– Кто? – без промедления спросил я, когда он замялся. – Как те ребятки, что буянили регулярно в городе? Вы должны о них знать, весь город знал…
– Знал, конечно.
– Вы с ними сталкивались?
– Только один раз. Они втроем ввалились в аптеку, закричали с порога: «Старый хрыч, спирт есть?» Только у прилавка как раз стоял немецкий подполковник, он их шуганул, и они ушли. Но вы правы, весь город знал…
– И что о них говорили?
– Разное, – сказал Липиньский. – Кто-то считал, что это что-то вроде немецких юнкеров из местных. Сам я в это не верил – помнил по царским временам, что юнкера всегда носят погоны, вряд ли и у немцев юнкера ходили бы без погон. Другие полагали, что это полицейские. Однако никто никогда не видел, чтобы они патрулировали по улицам с винтовками или автоматами. Правда, у них были пистолеты в карманах. И эта их странная, необъяснимая безнаказанность – им все сходило с рук, даже два убийства средь бела дня. В общем, о них говорили мало: это был какой-то немецкий секрет, а лезть в немецкие секреты… Кто они все-таки?
– Да так, разновидность немецких прислужников, разве что юные годами, – сказал я. – Они нас сейчас не должны интересовать, не о них разговор. Расскажите подробно все о визите к вам Кольвейса, это сейчас гораздо важнее. Итак, Эрнст накрыл на стол, и вы мирно выпили… как писал поэт, бойцы вспоминают минувшие дни…
– Не совсем так обстояло, – сказал Липиньский, – у нас просто не могло быть каких-то особенно значимых общих воспоминаний. К чему наши отношения сводились в семнадцатом? Несколько раз выпивали вместе или в компании в ресторане Зеленого клуба, да еще я ввел его в дом Косач-Косачинских… А потом-то я понял, что он мне форменным образом тогда навязался. Несомненно, он уже тогда заприметил Стефу и хотел познакомиться с ней поближе. Не те тогда были правила поведения, чтобы девушка из приличной семьи могла привести в дом и представить родителям молодого человека, пусть и представленного ей по всем правилам, но едва знакомого. Нужен был друг дома, каким я и был… Так что никаких
