Кардинена произносила двухсловные и трехсловные термины так, что отчётливо звучали прописные буквы.
— Ну что же, сделанного не переделаешь. Остаётся использовать то, что дано в непосредственном опыте. Я хотела взять от Змея силу для твоей инициации — придётся совершать иной ритуал, хотя с прежним смыслом. Вот твой нож, забирай. Свежевать змею сам будешь? Ну, шкуру снимать? Ученику положен выползок, старая кожа, что кай-коаты оставляют внутри грота, пробираясь наружу сквозь щель, но судьба вновь нас переиграла.
Теперь Сорди почувствовал уже не страх, как в самом начале, — но неподдельный ужас.
— Я не смогу.
Однако принял своего «Волчонка» и сунул в узкий карман на внутренней стороне плаща.
— Немногое ты можешь, однако.
Карди забрала свой камзол из кучи, где были сложены все ее вещи. Откуда-то из недр вынула плоский, величиной в палец, кинжальчик и начала не торопясь снимать змеиную кожу, выворачивая наизнанку чулком.
— Мы должны показать, что взяли жизнь Нейги не понапрасну. Единственное, что может нас извинить. Да, что глазеешь попусту? Огонь высеки — здесь не принято его мхом прикрывать. Воду здешнюю в котелок набери и вскипяти, пока назад не ушла.
В самом деле, под ногами уже показались края обрыва, поросшие здешними непонятными растениями, и Сорди пришлось перегнуться ради того, чтобы черпнуть жидкости, до того, как ему показалось, для них запретной. Некоторые водоросли показались ему отчасти высохшими — когда собрал и подложил под кресало, зажглись вообще как порох. Вода в сосуде, который он с умением, куда большим прежнего, укрепил на рогатке над костерком, тоже вскипела почти мгновенно.
Тем временем Карди совершенно обнажила и разрезала тело змея на куски, побросала в котелок. Взломала хрупкий череп, вынула и разрезала надвое мозг, похожий на грецкий орех в сетке прихотливых извилин, протянула мужчине половину на кончике лезвия:
— Это надо есть непременно сырым. Пополам: мне и тебе. И не кривись напоказ, будь другом.
Сорди покорно проглотил, стараясь не слишком давиться. Однако мучения были разве что нравственными: подрагивающая масса оказалась нежной, солоноватой и чуть пряной на вкус.
— А варёное мясо съешь один. Дабы…как его там? Обрести змееву мудрость и ведение.
И добавила, сжалившись:
— Можешь не всё. Но непременно чтобы с благоговением. И не смей вырвать, чтоб тебя!
Однако плоть мужа из рода кай-коат оказалась, даже если отвлечься от ее сакрального значения, вполне приемлемой на вкус. Более того — Сорди понял, что в некоем смысле именно такой пищи он желал всё время.
— Теперь возьми меня за правую руку и слушай мои слова, но не повторяй. В том нет нужды.
Оба стали на кромку берега, и Кардинена произнесла первые слова:
— Глубины и хляби, внемлите мне. Своды и склепы, слушайте. Нечто дрогнуло в незыблемом мире. Всколыхнулась и ожила, пошла медленными кругами поверхность водоёма. Зыбь пошла по бугристым стенам, накрыла светом, точно сетью из крупных световых ячей.
— К мудрости вашей прибегаю, древностью вашей клянусь. Вот отысканное странником в мирах живое бремя, кого именует он отныне частью его здешнего пути. Ученик — плоть великого Негайры, в нём ум и сердце великого Негайры, и вашей волей да будет он отныне облечён в кожу великого Негайры. И да станем мы оба едино с Народом Вод и Недр: мастер и ученик.
Под конец этой речи фосфоресценция грота померкла. Озеро втянулось, будто в воронку, вернулось в прежние берега, и оба человека увидели на гладком сером песке радужные извивы огромных рептилий. Змеи самого различного вида и цвета, иные, как казалось, с лапками и зачатками крыльев, выходили из подземного водоворота и скользили по песку, оставляя борозды, с лёгким шипением поднимали головы, смотрели — причем взгляд их явно был более пристальным, чем у простых особей. И — они явно слышали голос Кардинены, а не только ощущали вибрацию воздуха: по обеим сторонам головы у них находились как бы крошечные чешуйчатые раковины.
А когда голос утих, с десяток самых ярких и крупных созданий поплыли вверх по склону навстречу женщине и мужчине.
— Теперь не шелохнись и не пикни, храбрец, — прошептала Кардинена, — а то, чего доброго, навек замолкнешь.
Живая масса обвилась вокруг ног Сорди и тотчас перекинулась на плечи — он со стеснением в груди подумал, что это будет похоже на ледовую глыбу и вмиг опрокинет его навзничь. Однако от змей исходило тончайшее сухое тепло, одевая его грудь и спину, они, по всей видимости, опирались на хвост, чтобы не тяготить человека сверх меры, известной одним лишь скальным ползунам, не имеющим ног и обладающим мощью и лёгкостью движения, которыми с этого мига будут одарены их духовные чада на дороге вечной и принадлежащей вечности, в которой нет ни живых, ни мёртвых, но есть только идущие — те, кто принял Путь, стал Путём и следует ему так же точно, как лучшему в самом себе…
Наверное, Сорди опять зачаровало, и надолго. Ибо когда он очнулся, слегка вздрогнув, ни на берегу, ни в тёмной воде, неподвижной, как и прежде, не было ни души. Только он и Кардинена, которая уже не держала его руки, а возилась, сворачивая нечто у самых своих ног в тугой рулон.
— Нас простили, — сказала она. — А свой змеиный накосник ты получишь, когда я его чуток обомну, просолю и вымочу в растворе едкой травки. Потом бы еще прикоптить маленько на индейский манер. Работа не очень долгая, если умеючи: вот только таскать придётся за собой в мешке. Ты не возражаешь, надеюсь?
— Нет, — еле ответил Сорди. — Я снова могу спрашивать?
— Можешь.
— Я ведь умер? Ты меня приняла в совсем ином Динане?
— Угм. Ты слышал, что перед смертью часто очень хочется пописать? До конфуза сильно? Ну вот, сие и было последним твоим деянием на том свете, а конкретно тебя спасать мне пришлось уже в этом. В смысле от голодного обморока, который за тобой и сюда последовал. Что до меня самой — я ведь из тех, кто свободно проникает в разные миры. Такая уж уродилась.
— После смерти попадаешь в ад или рай, но это место не похоже ни на то, ни на другое.
— В чистилище ты, значит, не веришь, как и положено истому правоглавцу. Ладно, суть не в ярлыках. Ибо, как говорит святой Даниль, некоторые люди попадают в рай по обетованию и застревают там на веки вечные… а есть такие, кои сами есть свой рай, и эти свободны. Похоже, тебя прибило именно к тому берегу, к какому нужно. Вообще-то здесь нет ничего, никаких частей суши, кроме Большого, иначе Великого, Динана: а это остров или даже континент посреди океана, где собираются персоны вполне исключительного склада. Скажем, которые в прежней жизни не долюбили. Или не додрались, что для них почти то же самое. Ты в себе соответствующих задатков не замечал?
— Я — не знаю, правда. Но мои бывшие собратья — неужели и они…
— Признаться, я тоже сему удивляюсь. Такие постные, такие целомудренные и вообще неубиенцы. Своими руками, имею в виду. Впрочем, всякая тварь нужна для своей цели, даже если сама цель ей неведома. Может быть, и не они сами были важны — один ты.
Каковы были цель и смысл того, что произошло между ними и змеем, думал тем временем Сорди. Показать ему, что он, в своём праведном или неправедном возмущении, нисколько не лучше тех, кто зарубил Иштена? Что в глубине души он такой же зверь, каннибал и адское исчадие? Или, напротив, — достоин того, чтобы помочь ему, Кардинене — да, в какой-то мере самому Большому Змею — совершить ритуал посвящения в ученики, соблюдая все подобающие тонкости? Кто знает?
«Меня сподобили, — вдруг подумал Сорди внятно и вполне чётко, как будто желая передать кому-то другому свою мысль. — Или, если по-простому, спровоцировали на неподобающее деяние».
Но вслух этого не произнёс. Только снова сказал:
— В последний раз спрошу, ладно? Змей умер для этой земли. Иштен умер для этой земли. Каков смысл во всём этом?
— Не умрёшь — не поднимешься. Многого ли стоит жизнь, если ты на нее обречён? Не покажется ли она тебе — рано или поздно — чужой и скучной? И вообще: жил, умер, потерял, нашёл — какая разница, мой человечек. Мой чела…
— Вот теперь мы можем уходить отсюда. Что могли — сделали, — сказала Кардинена без капли иронии.
Ну да. Причастились тьме и смерти, подумал про себя Сорди. Змеи издавна числились в психопомпах, проводниках на тот свет. Может быть, оттого он сам и понял, кто он есть: живой покойник. Труп, обречённый на вечные скитания.
Тем временем снаружи настало утро — жемчужно-серое, прохладное. Сорди выскользнул навстречу ему с куда большим изяществом и легкостью, чем накануне проникал в пещеру с озером: даже сам слегка удивился. И еще больше — тому, что бессонная ночь и переживания никак на нём не сказались.
Туман спускался с неба вниз, ложился на тропу, заставлял искать в себе броду. Впереди и по бокам колыхались непонятные тени — куда больше, чем, на взгляд мужчины, должно было здесь быть. Перед ногами молочные струи вились, изгибались зловеще.
