Туман спускался с неба вниз, ложился на тропу, заставлял искать в себе броду. Впереди и по бокам колыхались непонятные тени — куда больше, чем, на взгляд мужчины, должно было здесь быть. Перед ногами молочные струи вились, изгибались зловеще.
— Опасно, — заметила Карди. — В такую погоду и на ровном-то месте жди невиданного. А пережидать внутри нам не велят. Вот, возьми снова конец поясного шарфика, что ли. Не теряй и не отставай.
Так, в короткой связке, они двигались порядочное время, пока женщина не сказала с неохотой:
— Тебе, пожалуй, интересно, куда мы побрели в этакую муть? Да в те места, куда и собирались. Теперь уж точно придется успеть дотемна.
На этих словах тропа явно свернула под гору, причём резко.
— Пояс отдай обратно. Спускайся задом, держись руками за кустики, — послышалось спереди. — Внизу будет полегче, хоть это вроде как против законов физики.
— Прости, не понял. Причём тут физика?
— Туман обыкновенно в расщелинах скапливается, а не наверху, — донеслось еле слышно — будто и звуки начали пропадать вслед за образами. Кажется, Карди говорила еще что-то, но слушать вскоре стало некогда. Приходилось следить, чтобы жёсткие стебли какой-то ветвистой травки крепко сидели на корнях, корни — в земле или скальной щели, а подошвы ботинок надёжно упирались в торчащие из склона бугры. «Нога должна камень хорошо чуять», — вспомнил Сорди. Вроде как это свойство само собой прорезается: или просто обувка понизу сносилась от здешней почвы?
Напоследок он не выдержал — сорвался и заскользил, срывая с насиженных мест всякую известковую мелочь. По счастью, до дна было недалеко — он приземлился, удачно спружинив обеими ногами, прямо на ровную землю.
— А ты стал ловок, — отметила Карди, становясь с ним рядом и расправляя чуть задравшийся в полёте плащ. — Будь здесь не тропа, а просто большой камень, — и то сумел бы притормозить.
— Думаешь?
— По ухватке вижу.
Вижу. Сорди машинально повторил фразу, оглядываясь по сторонам. Вижу…
Тумана как не бывало. Сухая редкая поросль горных скатов как-то враз стала густой и жирной — стоило ему сделать шаг вперёд, как трава оплела не только щиколотки — колени. Замшелые стволы дубов и вязов стояли в ней едва ли не по пояс. Душный и влажный воздух приносил запахи прели, как осенью, когда небо стоит близко к земле.
Только не было этого самого неба. Далеко вверху могучие ветви сплетались намертво, сочащийся оттуда сумрак казался иззелена-серым, навстречу ему вырастал почти белый и как бы узорчатый мох, горбились осклизлые грибные шапки. Рядом с широкой тропой растекался ручей без берегов, мыл в себе длинные русалочьи пряди: водоросли или трава? На подтопленных ручьём местах нагие древесные скелеты постукивали белыми ветвями без коры, еле выгоняя робкую зелень из самой вершины хлыста. Осока, что вырастала здесь вместо подлеска, ниспадала книзу, купалась в блестящей маслянистой черноте тихой воды.
— Урочище Древнего Леса, — проговорила Карди. — Нигде такой вековечной поросли нет, кроме как здесь. Травы и мхи глушат кустарник. Деревья умирают стоя, как говорится. Как в такой тесноте они не захватывают человеческой дороги, хотел ты спросить? Не любят нашего запаха. Не терпят убитой ногами земли. Хотя это, пожалуй, до времени.
— Мой свёрток. Шкура ведь сразу не сгниёт?
— Заботливый. Нет, ему даже лучше будет — точно отмоется в этом воздухе. Тяжело нести? А то дай, может быть, на другую сторону надо перевернуть и скатать заново.
Но Сорди покачал головой: не хватало еще числиться в слабаках. К тому же самой мистической частью своей души, не задавленной правоглавами, он чувствовал себя наследником. Оттого, казалось ему, происходит и нынешняя гибкость тела, и ловкость движений, и неутомимость. И нечто еще.
«Наверное, готовлюсь сменить кожу. Если не сменил уже», — усмехнулся он.
— Здесь и змеи есть, конечно. В изобилии. А чего им? Источники несут тепло подземного огня, свет не слепит глаза, — в лад его мыслям заговорила Карди, которая шла по обочине дороги рядом с ним. — Люди если и проходят, то мимо и редко: на войну или с войны. А лошадей гадюки сами побаиваются.
— Лошадей?
— Когда убивают всадника, его конь не может послужить никому — такая им всем даётся выучка. Их ведут сюда, расседлывают, снимают узду и оставляют на вольный выпас. Трава здесь сочная, снег выпадает неглубокий — оседает на ветвях. В холодное время есть где укрыться. Естественных врагов нет, вернее — почти нет. Кобыл поначалу не хватало на всех жеребцов: воины их не шибко любят, оттого что рядом с ними жеребцы становятся безумны. Но здешние самцы ведь дерутся за главенство над табуном. Те, кто выживает, становятся холостяками-одиночками. И вот им, этому второму или третьему поколению отпущенных на волю, становится одиноко. Они же не дикие — лишь одичавшие.
И тогда кони выходят к человеку, хотела она, пожалуй, добавить, но не успела. Потому что Сорди увидел цепь широких, как чаши, следов на вязкой глинистой земле и обернулся к спутнице, показывая рукой.
— Да-да. Они единственные не боятся здесь пройти. Наверное, этому парню показалось мало травы или в тех местах она была жёсткая, будто осока. Нет, ты смотри — там целый косяк пасется.
В самом деле — вдали словно белое, в легких крапинах облако спустилось на землю. Тощие, невзрачные хлысты тех деревьев, о которых Сергей тосковал всё время, пока жил здесь… Или не совсем здесь.
И посреди берёз — смутные силуэты животных. По преимуществу пегой, тёмно-гнедой и то ли вороной, то ли караковой масти, последнее вернее. Об этом он сказал Кардинене.
— Приметлив ты стал. Я и то еле отсюда шкуры различаю. А ведь здешние мустанги, иначе лесные коники, только эти три цвета и носят: белый, карий и чёрный. Врозь и вперемешку.
— Я ведь немало в этой среде потёрся. Археологи, если прижмёт, ездоки неплохие.
— В горах работал?
— В Киргизии. На Алтае.
— Угм. Понравилось?
— Не то слово.
— Это подходит.
Женщина не успела сказать — кому и для чего, когда он споткнулся.
— Осторожно, ты. Когда говорю, смотри под ноги, а не мне в рот. Легка на помине, как говорится.
Сорди глянул — и оторопел. Огромная жирная змея того же зеленовато- серого оттенка, что и вся здешняя природа, разлеглась поперёк дороги и вроде бы грелась на скудном свету. От тычка она вздрогнула, как холодец, налитый в форму, и молча переползла на противоположный край.
— Брюхатая. Тоже хороша — разнежилась. Да ты не беспокойся, удавы не ядовитые. Если бы лошади вместо нас были, она бы вообще с пути убралась. Земля, вишь, от топота копыт сильно трясётся. Вообще-то эти двоякие твари здесь непуганые. Топи, хляби, омуты, влажный торф — а в них бурное кишение жизни. Родилка.
Сорди слушал вполуха: как-то сразу ему стало не до объяснений. На Алтае водились щитомордники — ампулу с сывороткой приходилось постоянно держать при себе, иначе через час после укуса — прямая дорога на тот свет. Впрочем, никто их всерьёз не боялся, особенно городское начальство. Ампулы были куплены частным порядком.
Но… не является ли нынешний Сорди противоядием для себя самого? Защитой, возможно, даже абсолютной?
Ибо — Причастие Змея. Как тогда, в пустыне, когда медного идола подняли над толпой, чтобы защитить от болезни и отравы.
Его странного вида размышления прервал свет, который забрезжил далеко впереди. Там всколыхнулся ветер, спугнул призраков, согнал остатки мути и влаги, ударил в лицо, откинув капюшон.
Они с Кардиненой прошли лес насквозь.
Перед ними распростёрлась необозримо широкая поляна, вся в жёсткой травяной щётке.
— Будто подкашивали ее в течение века дважды в месяц.
— Угм. И непременно в полнолуние, непременно! — откликнулась его спутница. — Вот бы тогда улучить момент и твой чехол расстелить на сребряных лучах да на хрусталевых росах, как говаривали здешние люди в старину.
— Для колдовства?
— Нет, ради одной красоты. Да ладно, он и так почти доспел. А мы, мой чела, почти что дошли. Быстро управились, правда?
Когда они вышли на опушку, поросшую густым терновником, что щетинился ежом и просыпал ягодную терпкость под ноги.
А еще на поляне, спиной к ним и крыльцом к свету, стоял бревёнчатый дом.
— Это наш, — кивнула Кардинена в ответ на безмолвный вопрос. — Он один здесь такой, как и Родильный Лес. В горах принято складывать жильё из камня или вообще заползать в гору хотя бы задом.
Распахнутые напоказ ставни и крылечные столбики, дверную раму и свес крыши одевала дряхлая кружевная бахрома. Резьба показалась ему с первого взгляда знакомой, но со второго поразила: скорее кельтика, чем славянство. Переплетения гибких тел, узкие головы с разверзстыми пастями, если отыщешь цветок и лист, вплетённые в орнамент, — они непременно будут похожи на глаз в ресницах из перьев или когтистую лапу. Все силуэты перетекают один в другой, меняются, точно под ветром или в речной воде, вздымаются вверх, устремляясь к венчающей крышу башенке. А сама башенка… То ли это труба так выведена, то ли ради одной причуды.
