Я свистнул. Мирка подбежала ко мне. Я бросил метелку с совком и подхватил горностайку. Оказавшись на плече, она довольно стрекотнула: видел, как я? И мышей наловила, и человеческую самку приструнила.
– Не бойся! – сказал я Салли. – Мирка ручная. Она не ест маленьких.
– Я не маленькая! – обиделась гостья. – Мне двенадцать лет.
– Совсем большая… – согласился я. – Ты как вошла, Салли?
– Так не заперто.
Конечно! Сам вчера открыл дверь – чтоб Мирка могла гулять. И ворота не запер. Заходи, кто хочет, бери, что хочешь…
– Погуляй во дворе, Салли!
Косясь на Мирку, Салли выскочила во двор. Одежда за ночь высохла. Я натянул штаны, а с курткой случился облом – села. Я не учел, что она из сукна. Полотняные штаны стирку выдержали, а вот куртка – нет. Я выругался. На шум заглянула Салли. Я стащил куртку и швырнул ее на верстак.
– Выброси! Или пусти на тряпки.
Салли подошла, взяла куртку и внимательно рассмотрела.
– Она вам и вправду не нужна?
Я вздохнул.
– Тогда с вашего разрешения я ее заберу. Взамен принесу ветошь – она понадобится. Мастер Клаус ее использовал.
Хм!..
– Ты работала у него?
– Да! – кивнула девочка. – Мной были довольны.
– Ладно! – сказал я. – Пошли на рынок! Есть хочется…
Дорогой я слушал Салли. Она оказалась сестрой Тибби – кто б сомневался? Еще, сообщила Салли, у них есть младшая сестренка, ей всего шесть. Зовут ее Нэнси. Она очень забавная и любит играть. Живут они с матерью, отец умер зимой – простудился. Им стало тяжело: остались долги. Мать стирает и шьет, Тибби работает в лавке, а ее пристроили к Клаусу. Тот был строгим, но платил аккуратно. Она рада, что новый мастер согласился ее взять. Он не пожалеет…
В руках Салли тащила корзины. Я пытался их взять, но девочка не отдала.
– Это моя работа! – заявила она твердо.
…Рынок размещался за городскими воротами, но не теми, в которые я въезжал. На небольшой площади рядами стояли возы, тачки, между ними бродили люди и слышались голоса продавцов. Салли решительно направилась к возку, где, испуская призывный аромат, лежал на холсте хлеб.
– Свежий, с пылу, с жару! – возвещал мужчина в холщовом колпаке. – Тает во рту! Пенни за фунт! – добавил, заметив нас.
– Берем ковригу за три пенни! – сказала Салли, ткнув пальцем в один из хлебов.
– Побойся Спасителя, девочка! – воскликнул продавец. – В ней пять фунтов! Четыре пенни – последняя цена.
– Хлеб треснул, – заметила Салли. – Жар в печи был большим. Это значит, что корка толстая. Коврига зачерствеет, тогда и половины не выручите. Три полновесных гроу!
Продавец почесал колпак.
– Где вы взяли это чудище, мастер? – спросил меня. – С ней невозможно спорить! Ладно, бери за три, только никому не рассказывай! Будут смеяться, что уступил девочке.
Я заплатил. Салли ловко перебросила хлеб в корзинку.
– Он хороший! – сказала, когда мы отошли. – Это ковриги мастера Кейла, лучшего пекаря Иорвика. У возка его слуга. Он недавно в Иорвике и в хлебе не разбирается. Иначе б знал, что треснувшая корка – добрый знак. В муку ничего не подмешивали.
Я вытащил нож и отхватил горбушку. Откусил. М-м-м! Теплый ржаной хлеб из крупномолотой муки буквально таял во рту. Я не заметил, как сжевал все, и немедленно отрезал еще ломоть.
– Возьми! – протянул хлеб Салли.
– Я завтракала, мастер! – отказалась девочка. Она опустила взгляд и сглотнула.
– Хочу, чтоб ты попробовала. Кажется, хлеб кислит.
Салли схватила краюху и сжевала ее в миг.
– Хороший хлеб! – сказала, отряхнув со рта крошки. – Ничуть не кислый.
– Показалось! – сказал я. – Где тут молоко?
Искомое нашлось рядом. Я заплатил пенни, и мы выпили кувшин на двоих. В этот раз Салли не возражала. Я объяснил, что один не осилю, а кувшин требуется вернуть. Не пропадать же добру? Салли согласилась. Мы пожевали хлеба, запили его молоком, поочередно отхлебывая из кувшина, и я решил, что жизнь хороша. Похоже, Салли не возражала. Мы двинулись вдоль рядов, разглядывая и прицениваясь. Цены не вдохновляли. За фунт мяса с костями просили три пенни, за мякоть – все пять. Какие-то сморщенные овощи прошлогоднего урожая стоили пенни за фунт, и торговки не уступали. Относительно дешево ценились мука и яйца. Как мне объяснила Салли, прошлый год выдался урожайным, поэтому муки много. Что до яиц, то летом куры сами находят корм и хорошо несутся. Подумав, я купил пшеничной муки и два десятка яиц, заплатив за все пять гроу.
– Будете печь булки? – удивилась Салли.
– Увидишь! – пообещал я.
Разговаривая, мы подошли к повозке, в которой, возясь в соломе, повизгивали молочные поросята.
– Шесть пенни за каждого! – сказал хозяин, заметив наш интерес. – Поросята здоровые, растут быстро.
– Я не собираюсь держать свиней! – хмыкнул я.
– Так вам чтобы есть? – догадался хозяин. – Есть один хроменький, отдам за три. Вот! – он вытащил из соломы небольшого, но упитанного поросенка. – Видите, ножка сухая? На выращивание не купят, а есть сгодится. Берете?
– Это очень дешево! – шепнула мне Салли. – Только пусть сам убьет.
Я передал пожелание. Мужик ухмыльнулся, взял поросенка за задние ноги и с размаху треснул головой о край повозки. Поросенок взвизгнул и обмяк. Хозяин бросил убиенного нам в корзину и принял плату.
В следующей повозке лежала рыба. Я сделал стойку. Рыбу я обожаю. Но выпущенную слюну пришлось сглотнуть. Цену ломили неимоверную. Целый силли за небольшого сома!
– Что так дорого? – возмутился я. – Он же в реке плавал, растить-кормить не надо!
– А королевский налог! – возразил продавец. – Шесть пенни за десять фунтов улова. Если ничего не поймал, то все равно плати. Стража следит.
– А если для себя?
– Без разницы! – вздохнул продавец. – Чем бы ни ловил: невод, бредень, паук, удочка или даже багор – все равно. Не заплатишь, присудят штраф. Два раза поймают – тюрьма.
Я только головой покачал. У местных правителей мозги есть? Ввести налог на рыбалку! Казне урон, и людям плохо. Внезапно меня осенило.
– Салли! – спросил я. – Где можно купить тонкий, но прочный шнур?
– Идем! – сказала она.
Мы направились в вещевой ряд, где я приобрел моток шнура. Как мне объяснили, его используют при шитье палаток. Пропитанный воском, шнур не боится воды – что и требуется.
– Зачем он вам? – заинтересовалась Салли.
– Мирку привязывать! – просветил я.
Салли насупилась: поняла, что шучу. Горностайку, чтоб не привлекать к себе внимания, мы оставили дома. Ясень пень, что не привязывали. Мирке перекусить этот шнур, что мне сглотнуть.
В вещевом ряду торговали одеждой. Просили дорого. Мундиры гленских солдат, содранные с трупов, ценились в пять силли. Вороха их, даже не отстиранных от крови, высились на возах. Мародеры… Хоть бы тела закопали. Салли посоветовала купить полотна на рубашку. Та, что на мне, сказала она, сшита из дорогой ткани. В мастерской я ее мигом прожгу. При ковке металла летят искры, а фартук не спасет. Поэтому Клаус, работая, надевал простые рубашки. Ее мать их сошьет. В словах девочки был резон. Я подумал и достал из сумки чулки маркитантки.
– Возьмешь? – спросил продавца.
– Не новые! – скривился тот.
– Зато шелковые! Предлагаю обмен: чулки на полотно.
– Десять локтей за пару! – встряла Салли.
– Ты что, девочка! – возмутился продавец. – Какие десять? Пять за все. Как раз на рубашку.
– Мастер высокий! – возразила Салли. – Ему нужно много полотна. Чулки стоят не меньше силли. Не хотите, сама продам!
– Какой силли! – забормотал продавец и спрятал чулки. – Ладно, на две рубашки…
Полотно он отмерял с лицом сына, потерявшего мать, и я не стал предлагать ему ленты маркитантки. Лучше подарю Салли. Задумано – сделано.
– Что вы, мастер! – смутилась девочка. – Это дорого!
– Мне они ничего стоили – трофей. Носить их не могу – волосы короткие, – я снял шляпу и провел ладонью по стриженой голове. – К тому же могут неправильно понять.
