Ознакомительная версия.
А спустя три дня после того, ночью, он внезапно проснулся у себя в спальне — думал, что от жары и духоты… Поворочался с боку на бок, скомкал потные простыни, зажег свечу и… едва сдержался, чтоб не заорать от ужаса: прямо перед ним возникла черная тень с горящими как уголья глазами.
Тень была Дарья Николаевна. Одетая во все черное, стояла она посреди холостяцкой спальни, словно могильный призрак, могущий проникать сквозь стены.
Николай Андреевич перекрестился и ущипнул себя за щеку: надеялся проснуться. Не удалось.
Призрак ухмыльнулся.
— Я знаю, на ком ты жениться собрался. На Пелагее Панютиной… Мне донесли.
— Да… да… Дарьюшка? Зачем ты здесь? Зачем? — спросил капитан. Язык к гортани присох, сердце колотилось, едва не выпрыгивая из груди.
— Это ты, Николюшка, скажи — зачем. Зачем тебе эта худосочная потаскуха без роду, без племени? Без приданого…
— За нее имение дают. У меня же, как ты знаешь, ничего…
— Знаю. На мне женись. У меня денег куры не клюют, а имений — в полгода не объехать…[3]
— Дарья Николаевна, это мезальянс. Твоя родня против меня будет. Да кроме того, альфонсом быть не желаю! — рассердился Николай Андреевич. В чем, в чем, а в сердечных делах оправдываться капитану еще ни разу не приходилось.
— Значит, любовницей — можно, а в жены взять — мезальянс?! — грозно спросила Дарья Николаевна. Тяжело дыша, она поджала губы и сделалась похожей на злобного хорька: зубы выдались сильно вперед; лицо пошло пятнами, руки сжались в кулаки.
Николай Андреевич промолчал, ошарашенно наблюдая страшную метаморфозу: куда девался миловидный облик его бывшей «возлюбленной»? Перед ним была мегера, настоящая ведьма. Нечто, с женским полом уже не связанное… Да и ни с каким другим. Было ОНО: древнее, страшное и невыносимо живое зло, исполненное отравы, каждым своим выдохом испускающее яд.
Или прыгающий свет свечи искажал все вокруг? Николай Андреевич видел перед собой Молоха или Велиала, алкающего жертвоприношения — крови и плоти людской.
— Я тебе, Николюшка, обиды не спущу, — с страшным гадючьим присвистом прошипело ОНО. — Вам от меня обоим солоно придется… Как бы не пожалеть! Подумай еще!
— Как ты сюда проникла? — Николай Андреевич, хоть и напуганный, спохватился. — Кто тебя впустил?!
— У меня везде слуги! — засмеялась Дарья Николаевна. Она подняла руку и высыпала на постель капитана несколько золотых монет. — Вот, смотри! Мои слуги и всесильны, и вездесущи — сквозь игольное ушко пролезут, не сомневайся!
Николай Андреевич с содроганием понял, что коварная баба говорила о золоте.
— Знай: и с тобой, и с твоей нищебродкой что захочу — то и сделаю. Хоть живыми в землю закопаю. Хоть на куски порублю…
— Ты с ума сошла, негодная! — возмутился капитан и попытался вскочить, но не смог: ноги у него оказались связаны!
— Не так прытко — упадешь, голову свернешь, — холодно сказала Дарья Николаевна. — Сроку тебе даю неделю, и чтобы одумался. Если же не порвешь ты с нею, с Палашкой… Я вас обоих тогда… пор-РР-рву!
Последние слова вдова прорычала так, что свеча погасла под могучим напором ее дыхания. Когда Николай Андреевич дрожащими от нервного возбуждения руками сумел-таки снова зажечь свет — в спальне никого уже не было.
Первая мысль, которая пришла на ум: следует разузнать, кого она подкупила в доме. Измену непременно надо обнаружить: «мой дом — моя крепость», а какая ж это крепость, коли враги в нее проникают?
Одумываться Николай Андреевич вовсе не собирался. Он уже посватался к юной Пелагее Денисьевне Панютиной, а она и ее родители на свадьбу согласились. Отказаться теперь от матримониальных планов или хотя бы отложить свадьбу — значит, обидеть и будущую родню, и невесту.
А Пелагею Денисьевну Николай Андреевич обижать не хотел: не будучи сильно влюблен, он ценил и уважал эту красивую, разумную и спокойную девушку.
В особенности нравилось ему искреннее доверие, которое она оказывала своему жениху. Старше своей невесты почти вдвое, капитан чуть ли не по-отечески умилялся ее детски открытому лучистому взгляду. Что-что, а лукавить девица Панютина не умела.
Как-то, явившись утром, чтобы пригласить Пелагею Денисьевну на прогулку, Николай Андреевич заметил, что невеста его бледна сильнее обычного. От прогулки она отговорилась, объяснив, что ночью плохо спала.
— Я обязательно должна вам кое-что рассказать, — сказала девушка. — Только вы, Николай Андреевич, пожалуйста, не смейтесь! Это не пустяки…
— Конечно, Пелагея Денисьевна. Я вас очень внимательно выслушаю! — участливо сказал капитан Тютчев, пожимая тонкую руку в нитяной перчатке. — Говорите, пожалуйста, без обиняков.
— Мне ужасный кошмар ночью приснился, — при одной только мысли о сновидении девушка вздрогнула, задумалась и стала рассказывать, содрогаясь от воспоминаний: — Сначала мне снилась просто темнота. Знаете, такая тьма, что, как крестьяне говорят, хоть глаз выколи… Очень мучительно: я чувствовала, что в темноте кто-то есть, ощущала чужое присутствие, но увидеть не могла.
Я даже не понимала: сплю я или проснулась? Или, может быть, только хочу проснуться. А потом из темноты зашипел голос, и я догадалась, что сплю, потому что такие злые вещи… Это взаправду быть не может! Голос… Он мне грозил. Угрожал, что если я выйду замуж, то оно, это существо, меня до смерти замучает, изуродует, в могилу живьем закопает…
А потом случилось самое страшное. Свеча вспыхнула и осветила черное видение — чье-то ужасное лицо… Злое. Хотя вроде бы женщина… Она посмотрела на меня и прошипела прямо в лицо: «Смотри! Живой тебя закопаю!» И тут свеча погасла, я снова оказалась в темноте. Лежала, дрожала от страха. Под утро только смогла заснуть… Но знаете, что странно, Николай Андреевич?
— Что? — фальшиво бодрым голосом спросил капитан. Он уже трепетал весь от надвигавшейся на него догадки, но все еще надеялся, что сия чаша минует… Напрасно.
— Вы знаете мой портрет, в моей комнате… Миниатюра в кедровой рамочке, папа три года назад заказывал Содрину? Этот портрет стоит у меня на трюмо. Так вот, на утро он оказался разрезан и разорван в клочья. Я страшно перепугалась. Маменька предположила, что это, может быть, я сама, под воздействием кошмара, встала во сне и порезала свой портрет. Говорят, бывают такие случаи. Называется — лунатизм. Это в Европе лечат… Ах, Николай Андреевич! Неужели это и вправду — я?.. Папенька говорит, что гораздо хуже думать, что это кто-то другой в доме ночью был. Страшнее. Но мне почему-то ужасно неприятно, если это я. Вот. А вам не страшно теперь со мною, Николай Андреевич? — Пелагея Денисьевна смотрела на жениха своего с отчаянием, и в ее глазах дрожали слезы. Цепляясь за девичьи ресницы, в каплях горько-соленой влаги резвились и шалили солнечные зайцы.
Ознакомительная версия.
