С Уфалейским хребтом тоже все ясно — Средний Урал. Бывал я там несколько раз, правда, до самого хребта не добирался, но, когда ходил по Чусовой, видеть его видел. Не весь, конечно, у него протяженность ого-го какая. Я Чистый Увал видел, его самую высокую вершину. Так вот где-то там, у хребта, начало дороги. Какой, куда ведущей — пока не понимаю, но, думаю, после того как прояснится ситуация с персоналией по имени Куль-Отыр, какие-то мысли на этот счет возникнут. Ну и надо по максимуму собрать все легенды и предания о данном месте, в них зачастую можно найти жемчужины истины.
А вот насчет красной луны у меня соображений вообще никаких нет, кроме того, что это либо часть некоего ритуала, либо вообще его название. Хотя Беляна сказала «вышла», потому речь может идти и непосредственно о небесном теле, которое сегодня сияет как оглашенное. Что, к слову, нынче мне на руку.
Ну и про копье не стоит забывать, оно тоже источник информации. Вернее руны, те, что начертаны на рукояти и лезвии. Непосредственно оригинал, разумеется, остался в руках отдельских, но я как раз перед тем, как столкнуться с ними в дверях, сфотографировал на телефон орудие убийства Беляны со всех ракурсов. Есть у меня один знаток-языковед, может, он чего подскажет на этот счет?
До Москвы мы добрались быстро, я даже вздремнуть на заднем сиденье машины не успел. То и дело зевающий Володя высадил меня, осведомился, не надо ли составить мне компанию, услышал «нет», довольно улыбнулся и отбыл в неизвестном направлении.
В офисе царили тишина и темнота, плюс в нем ощущался приятный запах восточных сладостей. Стало быть, доставили уже привет от Анвара, не ошибся я в своих предположениях.
— Сенька! — включив свет, гаркнул я. — Арсений, где ты есть?
— Тут я! — раздался голос домового, а после и сам он выскочил из-за одежного шкафа. — Чего?
— Сегодня в офис посылку привезли из-за границы. Где она?
— Так вот. — Сенька залез под стол Ангелины и, кряхтя, вытащил из-под него здоровенную корзину, набитую всякой всячиной. — Из самой Туретчины! Там еще фрукты были разные, но их Гелька в холодильник убрала. Ох, она и ругалась!
— Ругалась? — удивился я, ставя корзину на стол. — На что? Или на кого?
— Дескать, сколько можно, шлют и шлют, а у нее и так задница уже, как у слонихи, — зачастил домовой, как бы между прочим засовывая в рот кусочек халвы. — Я ей говорю — так не ешь! А она в меня степлером кинула, ага. Я-то увернулся, а степлер вдребезги разбился о стену. Сказал бы ты ей, хозяин, что нельзя так. Вещь ненашенская, полезная, дорогая, наверное, а она ее об стену! Разве так можно? И еще вон выбоина осталась.
Он подбежал к стене и ткнул коротким пальчиком, который заканчивался небольшим черным коготком, в стену, где действительно была чуть содрана краска.
— Скажу, — пообещал я, роясь в корзине. — Слушай, тут помимо всей этой дребедени должна быть коробочка небольшая… Или футляр. Знаешь, что такое футляр?
— Была, — покивал Арсений. — Точно-точно. С бантиком. Гелька ее в сейф убрала, тот, что в твоем кабинете.
— Понятно. — Я поставил корзину обратно под стол, отметив, что Анвар в самом деле не поскупился на разнообразные вкусняшки. — Ты вот что — сходи на чердак, попроси Модеста Михайловича ко мне спуститься.
— Бегу, — с готовностью отозвался домовой.
— Стой! — гаркнул я. — Сенька, именно что попроси. Вежливо. Вот так: «Модест Михайлович, Максим очень просит вас уделить ему несколько минут своего времени». Запомнил? Не перепутаешь?
— Запомнил, — преданно уставился на меня домовой. — Все как есть передам!
Очень на это надеюсь. А то ведь Модест мне до сих пор припоминает случай, после которого мы с ним чуть не разругались, причем в одностороннем порядке. Я тогда точно так же отправил Сеньку к нему на чердак, сказав, чтобы он позвал в наш офис пожилого вурдалака. И что наше горюшко сотворило? Оно приперлось к Модесту и заявило, что хозяин велел ему сей же час быть у него. Ну, не дословно, но что-то в этом духе.
Само собой, самолюбивый до одури вурдалак воспринял услышанное как личное оскорбление, но таки спустился вниз, правда, не за тем, чтобы поточить со мною лясы, а для выяснения отношений с возможным последующим кровопусканием. И после мне пришлось очень долго доказывать ему, что Сенька что-то не так понял, что я не воспринимаю Модеста Михайловича ни как своего сотрудника, ни, тем паче, как своего слугу, что мое уважение к нему широко и длинно, как река Волга, и так далее и тому подобное.
Зато теперь, памятуя о том бесконечном вечере извинений, я всякий раз объясняю Сеньке, что и как следует говорить Модесту Михайловичу, когда зовешь его в гости. Лучше перебдеть, чем снова быть морально препарированным.
Домовой умчался, я же пошел в свой кабинет и достал из сейфа упомянутую им коробочку, добротную, красивую, обтянутую сафьяном и в самом деле перевязанную голубой ленточкой с красивым бантиком. Вот умеют все же турки подать товар лицом, а? Поглядишь на упаковку, и все, ты уже подцеплен на крючок, тебе даже не очень важно, что там внутри.
Я сел за стол, развязал бантик, открыл коробку и увидел внутри перстень, вставленный в красивую красную бархатную подушечку. Серебряный, массивный, с плоским зеленым камнем, судя по густому цвету и восковому блеску, хризопразом, некогда столь любимым Александром Македонским. Он вряд ли привлек бы к себе внимание сегодняшних любителей украшений. «Грубая работа», — сказали бы они, только глянув на него, и объективно оказались правы.
Да, работа действительно грубая, как и у большинства украшений, которые делались много веков назад. Мода на тонкость плетения узоров, изящность ювелирных рисунков, филигранную обработку металла и камней пришла в мир не так давно, ей пять-шесть веков, не более того. Семья Меллерио, собственно, и установившая в какой-то момент новые критерии качества на ювелирном рынке, вошла в этот бизнес в начале пятнадцатого века и потом еще сто лет шла к тому, чтобы их признали лучшими из лучших. А ведь это старейший из известных ювелирных кланов, работы Меллерио украшали пальцы, запястья, шеи и мочки ушей почти всех королей, королев, императоров, принцев и принцесс Старого Света за последние столетия, от представителей семейства Медичи до Марии-Антуанетты и последних Романовых.
Но в этом перстне есть то, чего нет в изящных и притягательных внешне украшениях дня сегодняшнего. В этом перстне живет Время, его тяжесть — не вес металла, из которого он сделан, а спрессованные годы, столетия, тысячелетия. Этот перстень ощущал тепло рук повелителей, от которых в истории остались только имена, его снимали с пальцев убитых монархов мозолистые от рукояти меча руки низвергателей империй и тискали потные от жадности лапищи разбойников, он лежал в шкатулках, сокровищницах и даже кладах. Он видел и знает столько, сколько не ведает ни один историк, живущий на белом свете, но никогда никому об этом не расскажет. А жаль!
Не скрою — я очень падок вот на такие вещицы, это моя маленькая слабость. Есть грех, дышу неровно к истинно старым предметам, тем, за которыми стоит История, и очень, очень неохотно с ними расстаюсь. Иногда Геля, знающая об этой моей маленькой слабости, говорит, что меня, наверное, покусал лепрекон, но это, конечно же, не так.
И скажу честно — если бы не та скользкая ситуация, которая сейчас вокруг меня сложилась, фиг бы я этот перстень пустил в оборот. Да, он изначально для разменных целей и добывался, но делал я это не в рамках заказа или договора, так что предъявить мне никто ничего бы не смог. И лег бы он в мой тайник, к почти полусотне вот таких же вещей с интересной судьбой и почтенным возрастом.
— Звал? — В кабинет неслышно вошел Модест Михайлович.
— Точнее — просил почтить меня вашим присутствием, — повернулся к нему я. — И очень рад, что вы откликнулись на мое приглашение.
— Ну да, ну да, — отозвался вурдалак и уселся в гостевое кресло. — Итак?
— Да просто хотел пообщаться о том и сем. — Я глянул на луну, которая потихоньку начинала терять свой яркий блеск. На дворе не май и не июнь, но ночи все еще по-летнему коротки, еще пара часов — и темноту сменят предутренние сумерки. — Душой отдохнуть.
