Через несколько метров отчётливо запахло ванилью и шоколадом.
— О-о-о… — потянула курносым носиком Галя. — Оставь меня здесь, тут так хорошо.
Тройка белоснежных лошадей смирно стояла впереди телеги, превращённой стараниями неизвестного мастера в огромную коробку из-под печенья. Ну, конечно, «Эйнем» — вот, на боках знакомые буквы. Гигантский короб был доверху набит большими бутафорскими пряниками, фруктами, пастилой, мармеладом и трюфелями в фольге.
— Вот так бы всё и съела, — мечтательно закатила глаза Галина.
— Они ж не настоящие, — покосилась на фальшивые сладости практичная Клавдия.
— Ты посмотри на лошадок, у них на гривах карамельки вместо бантов. Какая прелесть!
Клава только усмехнулась.
Перед упряжкой выстраивались рядами кондитеры в таких же белоснежных кителях и колпаках. Один из них — высокий и румяный — вдруг отделился от своих и подбежал к девушкам.
— Милые барышни, вы прекрасны как марципановые конфекты! Позвольте вас угостить?
Парень достал из кармана шоколадку в голубой обёртке и протянул Гале.
— Спасибо, — зарделась та.
— И куда вы, красавицы, идёте?
— А куда хотим, туда и идём, — отрезала Клава.
— В Сокольники, на праздник, — тихо добавила Галина.
— Я вас опосля найду, — кондитер подмигнул застенчивой блондинке и умчался обратно.
— Ничего так, — хрустела шоколадом Клавдия несколько минут спустя. — «Каракас» с двойной ванилью. А меня один раз угостили с тройной, представляешь? «Пуэрто-Кабелла». Звучит как испанский танец, а? Бежим, наш трамвай идёт!
* * *
В Сокольниках было не менее шумно и людно. Казалось, вся оставшаяся Москва, которая не толпилась на Тверской, съехалась сюда. Глаза разбегались от разноцветных палаток, шатров, шумных аттракционов и каруселей. На въезде в парк даже образовалась вереница экипажей и автомобилей. Девушки порадовались, что приехали на трамвае, а не стали нанимать извозчика.
Сокольники шумели как сто растревоженных ульев. Шарманки, дудки, барабаны, паровые гудки, залпы игрушечных выстрелов. И, конечно, крики зазывал-коробейников.
— Нет в мире пряников полезней: излечивают зубы от любых болезней!
— Вали валом, народ, от Яузских ворот! Со Сретенки, с Лубянки! С Тверской, Моховой на товар дешёвой!
— Рыба-селёдка, для желудка находка! Сам ловил, сам солил и сам продавать принёс! Сам выбирай, сам и денежки подавай!
— Ай да сбитень-сбитенёк! Ай да квас! С медком, с ледком!
Подруги выпили ледяного квасу, от которого сразу заломило зубы. Заели оставшимся шоколадом. Хорошо-то как!
На большой поляне светился красными надутыми боками воздушный шар. Человек, сидящий внутри притороченной к шару корзины, иногда включал горелку, и струя пламени опасно атаковала шёлковое нутро.
— Ай да шар-летун, вот он взвивается! Вот как поднимается, весь честной народ удивляется! — расхваливал свой аттракцион бородатый мужичок в под стать шару алой рубахе.
Желающих было немного. Рубль за персону, надо же! В конце концов из толпы вышел толстенький господин, ведущий под правую руку даму в белом платье, а в левой сжимающий бутылку шампанского и два бокала. Клиенты забрались в корзину, и красный шар, качнувшись, медленно поплыл вверх. Через какое-то время до оставшихся внизу зрителей долетел звук вылетевшей пробки.
— Клава, ты представляешь, как там наверху красиво? Вся Москва как на ладони! Хотела бы и я полетать как-нибудь, — Галя восхищённо провожала взглядом удаляющийся аэростат.
— Я высоты боюсь. Пойдём лучше на обезьяну посмотрим.
— Американская обезьянка Фока! Танцует без отдыха и срока! — рекламировал заморскую животинку очередной балаганщик.
Вопреки многообещающему анонсу, мартышка плясать не желала. Привязанная за верёвку, худосочная, в замызганной сатиновой юбке, Фока усиленно чесала зад и пыталась дотянуться жёлтыми клыками до предполагаемых (а, возможно, и реально существующих) блох на спине.
— Танцуй, бисово отродье! — топнул сапогом владелец.
Обезьяна ощерила зубы и поскакала вдоль ряда зрителей. Выхватила леденец из рук у какого-то ребёнка и радостно принялась его грызть. Мальчик заорал. Хозяин замахнулся плёткой:
— Ах ты, тварь!
Клава внезапно выдвинула вперёд крепкую грудь третьего размера в мелких синих цветочках:
— А ну не трогай зверушку! Она голодная поди, ишь какая худая. Вот как городовому пожалуюсь на живодёрство!
Владелец стушевался. Галя посмотрела на подругу с уважением. Может, она и грубоватая иногда, но всё-таки добрая.
— Клав, пойдём, там сейчас памятник будут открывать.
Как удачно получилось протиснуться в первые ряды. Ох, как много тут зевак собралось! А ещё казаки и жандармы. «И ради чего, спрашивается? Ну, очередная статуя какой-то Флоры, таких в каждом сквере полно», — удивлялась Клавдия. А, ишь, собрались всякие важные шишки. Седой в белом пиджаке — не иначе директор парка или чиновник из управы, вон как перед ним люди заискивают.
Статуя, накрытая полотном, возвышалась на своём постаменте прямо напротив девушки. Седовласый что-то нудно вещал про весну и возрождение. Скукотища. Клава, украдкой грызя семечки, оглядела соседей. Все внимали с восторженным придыханием. Хотя нет. Не все. Вот молодой мужчина справа, со шрамом на брови. Очень напряжённый. Отчаянный даже. Почему у него такой обречённый взгляд?
Усатый закончил речь.
Быстро и тревожно забили барабаны.
Мальчик дёрнул за верёвку. Покрывало неохотно поползло вниз.
Публика затаила дыхание.
Мужчина со шрамом что-то тихо произнёс.
Клава прочитала по губам: «Не надо».
Покрывало рухнуло.
Толпа ахнула.
Через пару секунд Клавдия упала в обморок. Первый раз в жизни.
* * *
— Садись, — по лицу Ламарка сложно было понять, в каком тоне он устроит разнос. А в том, что это будет именно выволочка, Митя не сомневался. После такого-то публичного скандала! Сыщик морально приготовился к худшему.
Сам Карл Иванович садиться не спешил. Покрутил усы, одёрнул плотно сидящий мундир, провёл пальцем по блестящей столешнице, поправил на миллиметр мраморный письменный прибор с трёхглавым орлом. Настроение начальства никогда не угадаешь. То опекает почти по-отечески, то требует невозможного. На головомойку Дмитрий уже когда-то попадал. Иной раз шеф так кричит, что стёкла в окнах звенят, а может и сухо отчитать, без эмоций. Сложно сказать, какой из вариантов хуже.
Ламарк тем временем подошёл к пыльному контрабасу в углу, откинул переднюю панель и достал бутылку тёмного стекла и два широких стакана. Открыл, налил в каждую ёмкость на два пальца золотистую жидкость и пододвинул один стакан Мите: «Пей».
Под суровым взглядом шефа сыщик не рискнул спорить. Напиток огненной лавой стёк по горлу. Митя осторожно поставил стакан рядом с газетой, лежащей на столе. С первой полосы «Московского листка» кричали исполинские буквы: «В МОСКВЕ ОРУДУЕТ ТАЙНАЯ СЕКТА! ЧТО СКРЫВАЕТ ПОЛИЦИЯ?». Ламарк отхлебнул и внимательно уставился на сотрудника:
— Сколько мы с тобой знакомы, Дмитрий?
— Шесть лет, Карл Иванович.
— Шесть, значит. Как время-то летит. Помню, как ты студентом после второго курса ко мне на практику заявился в Тверское отделение, — шеф пригладил усы и неожиданно спросил. — Вот как ты думаешь, легко ли быть немцем в России?
— Я не знаю, Карл Иванович, — растерялся Митя.
— Ну да, отчего тебе знать. Ты же Самарин. Куда ещё русее с такой фамилией. Вот мои предки уже двести лет с гаком как в России. Моего пра-пра-пра… как его там… сам Пётр из Гамбурга пригласил. Так и прижились тут Ламарки, породнились с местными. У нас в семье славянские имена через одного. Да я по-русски лучше, чем по-немецки говорю! А всё одно: чуть что не так — сразу тевтонские корни припоминают.
Митя молчал. У Ламарка, видимо, накипело. Пусть выговорится. Шеф отпил из стакана, поморщился.
— А я верующий, между прочим. И всё равно чужак. Война ещё эта, чтоб её. Что я, за амбиции Вильгельма расплачиваться должен? Уже три года как отвоевались, а до сих пор косо смотрят. Это Иванову какому-нибудь или Павлову любой промах простить могут, но не Ламарку.
