— А кто такой Колин Сэндбрау?
— Парень, который стал бы следующей жертвой, если бы не ваш чокнутый приятель, — пояснила она. — Думаю, это вы осилите — и даже, возможно, без особого материального ущерба.
Я рассмеялся — мол, все нормально, шутку понял. Но, зная, что собой представляет полицейский юмор, не сомневался: эту скорую помощь мне будут припоминать до пенсии. Оставив Стефанопулос командовать парадом на месте преступления, я отправился через Сент-Эннз-корт и Д'Эрбле-стрит к Бервик-стрит. В прошлый раз я не особо рассмотрел дом, так что сейчас пришлось как следует сосредоточиться. Наконец я нашел нужную дверь — еле заметную между аптекой и специализированным музыкальным магазином со старыми виниловыми дисками. Черная краска на ней облупилась, одни кнопки домофона отсутствовали напрочь, другие были выжжены зажигалкой. Но это было неважно: я помнил, что Симона живет на верхнем этаже.
— Ах, негодяй! — проскрипел домофон. — Я еще не готова!
— Ну, могу нарезать пару кругов вокруг квартала, — сказал я.
Домофон запищал, и я открыл дверь. В свете дня лестница наверх выглядела не лучше, чем в темноте: бледно-голубой ковролин кое-где протерся, на стенах, там, где входящие хватались за них, остались грязные пятна. На каждом этаже были глухие двери, которые здесь, в Сохо, могли вести куда угодно: от охранного агентства до офиса телепродюсера. Я поднимался не спеша, поэтому не выглядел запыхавшимся, когда дошел и постучал в дверь.
Открыв ее и увидев меня в форме, Симона отпрянула и захлопала в ладоши.
— Ух ты! — воскликнула она. — Мужской стриптиз с доставкой на дом!
Она занималась уборкой в серых спортивных брюках и темно-синей водолазке, низ которой, судя по виду, был обрезан маникюрными ножницами. Волосы она повязала платком в истинно английском стиле — я такое видел только в сериале «Улица Коронации». Я шагнул через порог и сгреб ее в охапку. Она пахла потом и «Доместосом». Все бы и произошло прямо там, в прихожей, если бы Симона не прошептала, что дверь так и осталась нараспашку. Мы оторвались друг от друга на несколько секунд — только для того, чтобы захлопнуть дверь и добрести до кровати. Кровать была всего одна, но зато громадная, и мы постарались задействовать каждый ее сантиметр.
Я так и не понял, когда успел расстаться с формой и куда подевалась водолазка Симоны. Платок на голове она, впрочем, оставила — и меня это почему-то заводило.
Спустя час с небольшим мне наконец удалось оглядеться вокруг. Кровать полностью занимала один угол большой комнаты и, помимо мягкого кожаного кресла, была единственным местом для сидения. Остальную мебель представляли три платяных шкафа вдоль стены — все от разных гарнитуров — и громоздкий дубовый комод, который наверняка поднимали лебедкой и втаскивали через окно, потому что в дверь он не прошел бы. Телевизора нигде не было видно, как и магнитофона, хотя сравнительно небольшой МРЗ-плеер запросто мог бы утонуть в ворохах одежды, заполонивших комнату. Я в семье единственный ребенок, и на одной жилплощади со мной всегда жила только одна женщина. Поэтому я был совершенно не готов к тому, какое жуткое количество одежды можно увидеть в квартире, где проживают три сестры. Обувь была буквально повсюду: стройные ряды абсолютно одинаковых, на мой взгляд, босоножек на высоком каблуке. Клубки сандалий с перепутанными длинными ремешками, сваленные тут и там. Горы коробок с «лодочками», громоздящиеся между шкафами. Всевозможные сапоги и полусапожки высотой от «до щиколотки» до «до середины бедра», висящие, словно мечи в средневековом замке, на гвоздях, вбитых в стены.
Заметив, что я уставился на пару пижонских сапожек на десятисантиметровых шпильках, Симона спросила:
— Хочешь, надену?
И принялась вырываться.
Я снова прижал ее к себе и поцеловал в шею — не хотел отпускать. Она извернулась в моих объятьях, и мы опять принялись целоваться. Потом она сказала, что ей нужно пописать. Когда любовница вконец измотана, то, в принципе, можно и вставать. И я после нее тоже шмыгнул в ванную — крошечный закуток, места в котором едва хватало для душевой кабины (самой современной, что меня удивило), унитаза и крошечной раковины странной формы, наверняка специально придуманной для туалетов. Здесь во мне опять проснулся инстинкт полицейского, и я решил порыться в аптечке сестер. Им явно доставляло удовольствие долго хранить опасные препараты: я нашел ацетаминофен и запрещенное к продаже снотворное. Срок годности того и другого закончился десять лет назад.
— Роешься в моих вещах? — донеслось из кухни.
Я спросил, как они с сестрами обходятся такой крошечной ванной.
— Мы учились в интернате, милый, — ответила Симона. — А если ты выжил в интернате, то больше уже ничего не страшно.
Когда я вышел, она спросила, хочу ли я чаю. Я сказал «да», и мы сели пить чай в лучших английских традициях: из синих с позолотой чашечек, с ежевичным джемом и щедро намазанными маслом булочками.
Мне нравилось смотреть на Симону обнаженную, откинувшуюся на спинку кровати. Она напоминала скульптуру из Национальной галереи — только с чашкой чая в одной руке и булочкой в другой. Несмотря на то что прошедшее лето выдалось довольно солнечным, кожа у нее была очень бледная, почти прозрачная. Я убрал свою ладонь с ее бедра — там остался розовый отпечаток.
— Да, — кивнула она, — некоторым не светит хороший загар, спасибо, что напомнил.
Чтобы заслужить прощение, я поцеловал розовое пятнышко, а потом переключился на ее мягкий живот — уже чтобы завести. Она захихикала и отпихнула меня.
— Щекотно! — сказала она. — И потом, допей сперва чай, нахал! Где твое воспитание?
Я отхлебнул чай из чашечки с синим узором в китайском стиле. Вкус был непривычный — я сообразил, что это, скорее всего, какой-нибудь эксклюзивный микс. Наверняка из очередного набора от «Фортнума и Мейсона». Симона скормила мне кусочек булочки, и я спросил, почему у них в квартире нет телевизора.
— Там, где мы провели детство, никакого телевизора не было, — сказала она, — вот мы и не привыкли его смотреть. Зато у нас есть радио, чтобы слушать «Арчеров».[33] Мы не пропускаем ни одной серии. Но должна признаться, я не всегда различаю персонажей. Они все время то женятся, то заводят связи на стороне, а как только я успеваю к ним привыкнуть, они либо умирают, либо покидают Эмбридж. — Она подняла глаза от чашки и посмотрела на меня. — А тебе нравятся «Арчеры»?
— Не очень, — ответил я.
— Ты, наверное, думаешь, что мы такие все богемные, — сказала она, допивая чай. — Живем в одной комнате в полном бедламе, без телевизора, в трущобах Сохо.
