— Может быть, там живет отвратительное чудовище, которое их пожирает?
— Может быть, — Вик пожал плечами.
— Так ты что… — спросила Лена, охваченная внезапным прозрением. — Ты что, пришел сюда, чтобы…
— Эй, это ты привела меня, помнишь? — Вик фыркнул. — Что я идиот, что ли? Пока жив Стас… ни за что. Знаешь… симарглы никогда не уходят по одиночке. Мы так привыкаем друг к другу, что не можем одни. Поэтому всегда, когда уходит тот, у кого есть пара…
Он не договорил. А что тут договаривать? Потом подумал и закончил:
— Мы со Стасом пообещали друг другу… очень давно… что даже говорить об этом не будем.
Лена по-новому посмотрела на простор перед ней… золотой, молодой и безжалостный. И бесконечно древний. Скольких он видел?..
— Сейчас симорги прилетят, — сказала Лена. — Если рассвет, то они обязательно прилетят.
— Уже летят, — кивнул Вик.
Лена прищурилась на солнце, и разобрала на его фоне черные галочки. Галочки приблизились, приобрели форму… А еще через несколько минут на краю пустыни на песок с шелестом и шорохом опустилось штук двадцать симоргов. И… далеко не всех Лена знала! Нет, были знакомые по стаду: Голиаф, Скрипач, Вихрь, Леопард… А были те, кого она совершенно точно не видела, потому что никогда не пропустила бы…
Здесь были щенки симоргов!
Щенячьи подростки, почему-то все одинаково черные, нетвердо еще держащиеся на крыльях но весьма резвые на четырех лапах, они шмыгали между ног у взрослых псов, подходили к Лене и Вику, обнюхивали их осторожно, старались не сбить с ног. Самый большой из симоржиков был ростом с Вика, самый маленький — Лене по грудь. Впервые Лена услышала, как лают до того молчаливые симорги. Впрочем, щенки скорее повизгивали, а взрослые скорее рычали, но… Сразу множество влажных собачьих носов, черных испытывающих, удивительно умных глаз окружило Лену. Она стояла и не знала, куда ей деваться, что ей делать. Даже Вик таким аншлагом не пользовался.
— Ты новенькая, — тихо подсказал он ей. — От тебя еще пахнет человеком. Но они ждут, что ты что-то скажешь.
— Я… — Лена не знала, что сказать. — Вы знаете… я просто хочу исправить ошибку. Чужую. Но и свою тоже. Потому что знаете… совсем чужих ошибок не бывает. И лес — он один от горизонта до горизонта. И город… на самом деле тоже один. И любовь одна, и память одна. Если кто-то страдает, это касается всех. Если я люблю одного человека, или нескольких, я не могу бросить всех остальных.
Щенки расступились. К Лене мягко подошел Голиаф. Наклонил голову и осторожно коснулся мохнатой щекой Лениной щеки. Жест не животного, но божества. Божества, которое живо не потому, что в него верят — какая уж теперь вера! — а потому, что есть жизнь и есть смерть, есть люди и есть собаки.
Лене показалось, что он сказал: «Ты не справишься».
А потом опустился на одно колено, подставляя спину.
6. Из мемуаров черного магаЗа окном кухни, очень далеко внизу, шумела слабыми листиками весенняя ночь. За кухонным окном совсем рядом в вековечной неподвижности застыло небо. На столе, в граненом стакане, каких я сто лет уже не видел, стыл предназначенный мне чай. Напротив меня, на табуретке, сидела Катя. Она помешивала ложечкой напиток в своей чашечке и не хотела заговаривать первой. Я тоже не хотел. Вадим поместился чуть в стороне, на табурете, подперев стриженым затылком холодный кафель стены. Капала вода из крана.
— Вы живете один? — спросила Катя наконец, когда поняла, что меня никакой паузой не заставишь высказаться первым.
— Да.
— А где ваши родители?
— В другом городе.
— Вы давно оттуда?
— Давно.
Она помедлила, словно не решаясь спросить что-то… а потом спросила, с очень резким выражением лица, и сделала головой такое движение, как будто боднула лбом воздух:
— Чего вы боитесь?
Трудно сказать, что ошеломило бы меня больше, чем этот вопрос. Лицом своим я всегда владел превосходно, она никак не могла догадаться, что же тревожит меня. Лена бы… Лена, может, и могла.
Неужели это как-то связано с генами?! Неужели она сейчас догадается… неужели она сейчас скажет что-то, и вскроет нечто, что я сам в себе понять не могу?
— Вы боитесь одиночества? — снова спросила Катя, и я едва не вздохнул с облегчением.
— Одиночества точно не боюсь, — я широко улыбнулся. — Есть гораздо больше вещей…
— А по-моему, боитесь, — Катя смотрела на меня, и мне казалось, будто это она, а не я, медиум, будто это она способна читать мои мысли. — Вы совершенно разучились общаться с людьми.
Я снова улыбнулся, но улыбка вышла скорее кривой ухмылкой. Плохо.
— Вот уж нет так нет.
— Если бы Лена была жива, — она совершенно меня не слушала, — она смогла бы с этим что-то сделать. Лена была… ну, она была странная. Ничем не интересовалась, кроме своей математики и вас. И все-таки что она действительно хорошо умела… вы знаете, она удивительно понимала людей. Просто удивительно, — Катя перестала смотреть на меня, вместо этого она принялась выписывать пальцами какие-то сложные фигуры на клеенке. Не повторяла узор — цветочки в клеточках — а вела какую-то совершенно свою, особую линию. Только вот логику этой линии я не мог уловить.
— Я догадываюсь, — снова продолжила Катя, — из-за чего вы могли заметить мою сестру. Вы, кажется, человек, крайне отгороженный от мира. А она пыталась разгадать вас. Такой интерес к вашей персоне был необычен. Думаю, вами мало кто интересовался.
Услышь я такое года три назад, гневно вскочил бы и ушел. Год назад — срезал бы ехидным замечанием. Да не из тех, над которыми смеются, а из тех, после которых глотают слезы. Сейчас… сейчас я продолжал молчать. Может быть, не столько перемены во мне были тому виной, сколько дело было в том, что в тихом Катином голосе, в ее опущенных глазах, в ее бледном лице не видел желания задеть или унизить меня. Она просто говорила, что думала, с предельной искренностью. И мысли ее вовсе не были обидными. Она тоже хотела увидеть меня… совсем не так, как Лена… но все-таки…
Впрочем, меня еще хватило, чтобы ответить:
— Я бы сказал, что мною интересовались слишком многие.
— И никто по-настоящему, так? — подхватила Катя с грустным энтузиазмом. — У вас очень красивое лицо. Вообще, вы очень красивый и голос у вас приятный. Поэтому вы были объектом самого пристального внимания, и ваше непробиваемое поведение создавало вокруг вас ледяную корку, своеобразную легенду… те редкие искренние люди, которые появлялись в вашем окружении, так были очарованы красотой этой легенды, что даже и не пытались проникнуть глубже… туда, где прячется настоящий Сергей Морозов.
— Я нигде не прячусь, смею вас уверить, — давно замечал за собой: когда я злюсь или растерян, начинаю говорить языком из старинных романов.
— Тогда почему вы сейчас сидите у нас на кухне, а не переживаете свое горе в одиночестве? Почему оно у вас вообще есть, это горе? Почему в двадцать три года вы не имеете даже подруги? Почему вы не рискнули подойти к девушке, которая вам нравилась, и которая любила вас… В конце концов, ничего ведь могло и не быть! Если бы она была вашей девушкой… если бы она в тот вечер шла к вам, а не домой… или если бы она бы вам позвонила, и вы бы ее подвезли… у вас ведь есть машина, я знаю! Ничего ведь могло и не случиться!
Кажется, в ее голосе слышались слезы.
— Вы меня обвиняете? — спросил я как можно жестче, и даже приподнялся со стула. Гнева я почему-то не испытывал, скорее растерянность.
— Нет, конечно, — Катя подняла голову — она не то чтобы плакала, но глаза у нее блестели. — Нет. Мне даже вас не жаль. Я просто пытаюсь… сопереживать вам. Понять, что вы чувствовали. Мне очень бы хотелось помочь вам. Хотя бы потому, что Лена вас любила. И еще потому, что вы… неплохой человек.
Я бы не удивился, если бы мое тело покачнулось. Но нет, оно осталось стоять, ибо сказались годы жестокого самоконтроля. Сложно объяснить все это… боже мой, что не сложно, когда дело касается человеческих чувств!
…Возможно, кто-то плохо поймет, какое сильное действие произвели на меня эти крайне простые слова. Все дело в том, что никто никогда не говорил мне, что я хороший человек. Только «хороший мальчик», но те времена давно прошли. Да и не в самих словах было дело. То, как она это сказала… и главное, почему…
— Катя все время всем помогает, — неожиданно подал голос Вадим. — Она, так сказать, ангел на полставки. Вам, Сергей, ужасно повезло.
Он был крайне серьезен.
— Вы тоже знаете, как меня зовут? — спросил я с легкой иронией. Ирония была изрядно вымученной: Катя ни разу не назвала моего имени с того момента, когда мы столкнулись у подъезда.
— Знаю, — Вадим кивнул. — Это… ну, очевидно. Вы не хотите остаться ночевать сегодня здесь?
— Благодарю, я живу через двор, — отозвался я холодно. — К тому же, квартира, кажется, не ваша.
