Потому что разрушение одной преграды приведет к падению всех остальных? Потому что вампиры — соблазнители, и живые мужчины и женщины готовы простить им что угодно?
Ее повело в сторону. Надо найти угол, чтобы можно было опереться…
Но в колодце не было углов, только уходящие вверх круглые стены.
Она утонет, если заснет.
Ее ребенок. Несчастный малыш. Джейми, прости…
Откуда-то из темноты (или, может быть, ей это уже снится?) до нее донесся тихий голос:
— И каковы же ваши условия, герр Тексель?
— Где вы? — вопреки прежней браваде, в голосе немца прорезалась нотка паники, острая, как кромка ржавой жестянки.
— Рядом. Каковы ваши условия?
— Покажитесь.
И затем, после долгого молчания:
— Я хочу стать таким, как вы.
Снова повисла тишина, опасная и глубокая, как речная заводь. Лидия вызвала в памяти худое лицо дона Симона, похожее на череп, длинные пряди тонких бесцветных волос, зеленовато-желтые сверкающие глаза.
— Я могу превратить вас в вампира, если таково ваше желание, но таким, как я, вы не станете. Только время способно должным образом изменить вас. И, откровенно говоря, я бы вам этого не советовал. Когда вы пройдете через врата, пути назад не будет… до самой смерти или до скончания времен.
— Вот только не надо играть со мной в эти игры. Симон — вас так зовут? Дон Симон? Вы испанец?
— При жизни я был испанцем.
Во сне она видела их, стоящих друг напротив друга над серебряными прутьями решетки, Тексель в плохо пошитом твидовом французском костюме, Исидро, каким он был в подвале — белое лицо и белая рубашка под черными полосами подтяжек. На длинных бледных кистях рук следы ожогов (серебро?), старые шрамы, оставленные константинопольскими вампирами, проступают каплями расплавленного воска, такие же бесцветные, как и вся его плоть.
— Делайте, что вам сказано, и после я вытащу девчонку.
— Сначала вытащите ее. После вы будете спать.
— Ну так молитесь, чтобы я спал не слишком долго. И чтобы эта ведьма Эренберг не наткнулась на нас. За последние два года я сто раз просил ее превратить меня, но она не хочет делиться… приберегает все силы для себя и для детей, которые считают ее чем-то вроде ангела. Смешно! Вряд ли она скажет вам спасибо, когда узнает, что у нее появился настоящий соперник.
— Сомневаюсь, что она боится соперничества с вашей стороны, — во сне Лидия видела, как Исидро невесомо, будто танцор или призрак, скользит к Текселю. — Создание птенца подобно акту любви. Я возьму вас и все, чем вы являетесь, и заключу в свою душу…
— Делайте все, что надо, — огрызнулся Тексель. — Но поторопитесь. Эренберг пока что ревет над трупом, но скоро спустится сюда в поисках вашей подружки. Вряд ли она станет вытаскивать девчонку из ямы.
Они стояли почти вплотную друг к другу; Лидия слышала, как сопит немец, и видела каждую линию и морщинку на его лице с невероятной четкостью, словно смотрела сквозь линзы очков. Она заподозрила, что свой первый половой опыт он обрел сходным образом: давай, крошка, и покончим с этим.
Исидро говорил тихо, очень тихо, и Лидия не понимала, слышит ли она его наяву, или же его голос звучит только у нее в мозгу, как это бывает во сне: «Когда вы почувствуете, что я притягиваю вас, отбросьте все сомнения и следуйте за мной. Вам придется проявить упорство, потому что тело, умирая, захочет забрать вас с собой». Ей казалось, что она сама — дон Симон, и это ее длинные ногти скользят по вене на запястье. «Пейте…»
А когда Тексель, ощутив неприятный вкус, попытался отпрянуть…
«ПЕЙТЕ!»
Рука Исидро мертвой хваткой вцепилась ему в бесцветные волосы, прижимая губы мужчины к кровоточащей ране. Кровь уходила, и тело охватывала одуряющая слабость — такая бывает, когда стоишь, покачиваясь, в полной темноте на краю скалы. Ужас падения за мгновение до того, как равновесие будет безвозвратно утеряно… А потом Исидро в яростном поцелуе припал губами к шее молодого немца. Вкус крови, белый водоворот рвущейся наружу души.
Лидия подумала «Так вот на что это похоже?»
В Петербург Эшер прибыл в среду, десятого мая (двадцать шестого апреля по русскому календарю), в 7:55 утра, и сразу же нанял на вокзале экипаж до Крестовского острова.
Он позвонил Лидии со станции в Вильне,[28] вопреки всему надеясь, что она неделю терпеливо ждала от него известий и не пыталась ничего предпринять.
Исидро мог бы остановить ее… или помочь ей. Если он вообще добрался до Петербурга.
Этого Эшер не знал.
Флигель князя Разумовского стоял запертым. Эшер обошел бревенчатый сруб с плотно закрытыми ставнями и дверьми. Вокруг не было ни одной живой души, даже слуги куда-то пропали.
Черт. Черт…
— Джейми! — князь Разумовский вскочил из-за стола, едва Эшер показался меж застекленных створок дверей. — Господи, где вас носило? Мадам Лидия…
— Где она?
— Полиция уже четыре дня разыскивает ее по всему Петербургу.
Слуги успели убрать флигель, вынести осколки и заменить разбитые стекла в окнах.
— Зданевский сказал, что в чулане на стене было небольшое пятно крови, — рассказывал Разумовский, пока Эшер вертел в руках два самодельных копья, оставленных полицией на длинном столе в гостиной — ручку метлы и кочергу, к которым кто-то наскоро привязал жгутом серебряные ножи и вилки. — Также там нашли мужское пальто из светло-серой шерстяной ткани, небольшого размера, пошито портным с Джермин-стрит…
Исидро.
Под усиливающийся стук сердца Эшер осматривал темную комнату. Косицы чеснока и шиповника полицейские горкой сложили на столе. Хотелось бы знать, на какую мысль они натолкнули Зданевского. Ему самому чиновник показался превосходным образчиком городского бюрократа, но кто их разберет, этих русских. Во всем Петербурге не найдется русского, у которого родственники до сих пор не жили бы в деревне. В городе ветхих бараков, дымных заводов и бескрайних трущоб две трети жителей оставались крестьянами, оторванными от пшеничных полей и березовых рощ. Они должны были понять, что все это значит.
Четыре дня назад. Надо было сразу возвращаться сюда из Берлина.
Из-за усталости и нервного перенапряжения все эмоции ушли, остался только холод и полное спокойствие, сходное с оцепенением.
На флигель напали петербургские вампиры… вероятно, сразу же после отъезда графа Голенищева. Почему? Откуда они узнали, кто такая Лидия и где ее искать?
Или им нужен был Исидро?
— Тел не нашли, — произнес Эшер. Ему казалось, что он смотрит на комнату откуда-то издалека. Словно хочет найти совершенно другого человека, да и сам он — другой человек. — Никаких следов горения?
— Горения? — густые брови князя сошлись на переносице, но Разумовский уже долгое время работал с тайнами и не стал задавать вопросов. — Нет. Рина — она кухарка — сказала, что тем вечером к госпоже пришла юная девушка, темноволосая, одетая как кружевница или модистка. Мадам Эшер сразу же отослала слуг в главный дом. Иов говорит, на следующий день они проснулись там же, где и заснули — все одновременно, не раздеваясь, как в сказке о Спящей красавице. То же самое было и с конюхами. Думаю, кто-то забрался в людскую и подмешал в чай снотворное.
Эшер подошел к столу и провел пальцами по трем сложенным кучками серебряным цепочкам: две из них Лидия носила на запястьях, третья, самая длинная, защищала горло; эта цепочка лежала отдельно, на другом конце столешницы, будто ее сняли позже остальных — или снял кто-то другой, не хозяйка. Рядом обнаружились очки, похожие на мертвого комара-долгоножку с тельцем из серебра и стекла.
Лидия.
Кто-то должен был снять с нее цепочки, и этот кто-то не был вампиром. Значит, Тексель или Тайсс.
Он чувствовал на себе взгляд васильковых глаз, обеспокоенный и одновременно вопрошающий, испытывающий… Его молчание становилось для Разумовского книгой, из которой князь — как до него Зданевский — черпал знание о том, что здесь случилось. Это оружие, цепочки, травы — что такого они поведали вам, друг мой, что осталось скрытым от нас?
— Я пошлю за Зданевским. Он должен быть у себя…
— Пока не стоит, — Эшер сделал глубокий вдох, очищая сознание. — Сначала я хотел бы взглянуть на кое-что еще.
— Что? — Разумовский схватил его за плечо и почти прокричал это слово ему в лицо. — Боже правый, если вы хоть что-то знаете, я выведу на улицы половину Охранного отделения…
— И наш противник тут же запаникует и начнет рубить хвосты, — Эшер стряхнул его руку, собрал цепочки и очки и сунул их в карман. В Потсдаме, на невысоких передних ступенях особняка Брюльсбуттеля, дворецкий сказал ему, что телеграмма сильно встревожила полковника. Так встревожила, что тем же утром он уехал. В Санкт-Петербург…
— Мне следовало бы вернуться этим утром, — наконец сказал он, подождав, пока вышедший за ним на веранду князь запрет дверь флигеля. — Да, пожалуйста, свяжитесь со Зданевским, пусть соберет людей и ждет. Но действовать он будет только по моему приказу.
