— Что со мной случилось, Виталий Вениаминович? Я помню мою выставку, банкет… я что-то там говорила… пыталась сказать речь… а потом — темнота и тишина… и вот вы, больница… реанимация! Я что, умирала? И почему кардиология? У меня инфаркт?! — последние слова Вика почти прокричала.
— Ну, отчего же сразу инфаркт. Для него вы слишком молоды… дамы в вашем нежном возрасте инфарктами не болеют. Это, знаете ли, удел мужчин… — Торопов закончил считать пульс и поднял глаза на Вику: — Нет, голубушка, у вас не инфаркт. У вас случилось внезапное нарушение сердечного ритма… так называемый пароксизм. Сердечко ваше начало биться с несвойственной ему скоростью, больше двухсот пятидесяти раз в минуту. При такой частоте оно просто не успевало наполняться кровью в диастолу… ввиду практического отсутствия оной… соответственно, в систолу в сосуды мало что попадало. А поскольку вашему творческому мозгу, как и прочим, нетворческим, нужен кислород… а кислород, как известно, поставляется с кровью… а крови при вашем состоянии в мозг практически не поступало… вот вы и потеряли сознание. И попали в наши чуткие руки. Я понятно излагаю?
— Пока да… а почему у меня все это случилось? Ну, этот самый… пароксизм? И это может повториться?
— Виктория Николаевна, я пока не могу ответить на все ваши вопросы. Мы всего лишь устранили состояние, угрожавшее вашей жизни. Не было времени анализировать, почему оно возникло. Теперь мы можем спокойно вас обследовать и понять причину пароксизма. И разумеется, избрать тактику дальнейшего лечения. Но для этого потребуется какое-то время. А пока отдыхайте и набирайтесь сил, — врач с улыбкой коротко пожал Викину руку и вышел из палаты.
Вика задумалась. С одной стороны, здорово, что все обошлось: она жива, чувствует себя вполне здоровой и даже бодрой… с трудом верится, что всего несколько часов назад она при всем честном народе брякнулась без сознания на банкете в ее же честь. Но с другой стороны… попасть в реанимацию в тридцать семь… как-то это неприятно и наводит на нехорошие мысли. Надо будет Мишку попытать на предмет этих… пароксизмов. Тьфу ты, слово-то какое, на «клизму» похоже. Муж, хоть и хирург, но должен же что-то про сердце знать. Наверняка должен. А этот Виталий Вениаминыч ничего… приятный такой. Улыбка славная… и голос. Голос просто завораживающий. Вика улыбнулась: не хватало еще в своего доктора влюбиться! Просто водевиль был бы.
И с этой мыслью заснула.
17 июля, 14.25,
реанимационное отделение
Уши у Антониди и в самом деле были нездорового цвета. Да и сам он не производил впечатления организма, полного жизненных сил. А что вы хотите: деду месяц назад стукнуло сто семь лет… устало тело, устало. Да и испытаний на его долю выпало немало. Полжизни прожил на благословенном Крите, рыбачил себе в Средиземном море… или в Адриатическом? Надо бы на глобусе поглядеть. Еще оливки выращивал. Потом каким-то ветром после Второй мировой Антониди занесло в Союз. Это, ежели не все помнят, страна была такая: Советский Союз называлась. На месте нынешней России и сопредельных «дружественных» держав. Так вот, после войны наш грек, тогда еще не очень древний, по неведомым причинам эмигрировал со своего острова в Киев, где тут же был признан шпионом всех империалистических держав, вместе взятых, и отправлен в лагерь куда-то под Ухту. После смерти Сталина из лагеря его выпустили, но в Киев вернуться не дали, отправили поднимать целинные северо-казахстанские земли. А уж потом, возделав целину, старый грек осел в нашем тихом, приграничном с Казахстаном, Нерограде. И теперь каждый год вот уж пять лет исправно попадает к нам с очередным инфарктом. Но в этот раз, похоже, дед всерьез решил окончить свой жизненный путь.
— Что у нас с давлением? — поинтересовался я у Клары.
— Девяносто на шестьдесят. Это на допамине.
— А без него?
— Без него давление не определяется. И дышать сразу перестает.
Я воткнул в уши фонендоскоп и послушал грековы легкие. Там нещадно хрипело и хлюпало.
— В сознание приходил?
— Ненадолго. Несколько раз. Что-то лопотал по-своему.
— Ладно, сделайте ему девяносто преднизолона, шестьдесят лазикса и кислород через спирт. Отек легких возвращается… впрочем, он и не уходил далеко, — мрачно добавил я.
Клара засуетилась со шприцами. Я еще раз взглянул на уши болезного и с удовлетворением отметил возвращение природного цвета. Кислород делал свое дело.
Уже на выходе из палаты я услышал хриплый голос:
— Палыч…
Я резко обернулся. Антониди лежал в той же позе, но теперь глаза его были открыты и пронзительно смотрели на меня. По спине пробежал холодок. Старый грек сейчас вовсе не походил на того человека, которого мы все так хорошо узнали за эти годы. Нет, он не был теперь привычным старым работягой, виртуозно матерящимся по-русски с греческим акцентом по любому поводу, а чаще без него. Не был он и неодушевленным «больным на второй койке», как часто величали его дежурные сестры. Что-то вдруг изменилось в нем, отчего старый грек Димас Антониди обрел непонятную, необъяснимую величественность. И лежал-то он теперь на своей койке аки император на смертном одре. Запавшие черные глаза сделались бездонными и, казалось, засасывали в себя свет, отчего вокруг умирающего грека словно бы образовался кокон из сумрака. «Чур меня, чур!» — пришла на ум подобающая случаю фраза. Наваждение прошло.
— Палыч… — повторил Антониди.
— Да, Димас, я тут, — я вернулся к его кровати. — Полегчало немного? Вот и славно. Сейчас еще лекарства подействуют, и станет совсем хорошо.
— Помираю я, Палыч… Не перебивай, я знаю, что помираю. Мало времени… мне рассказать тебе надо… передать… — грек закашлялся.
— Не надо бы вам разговаривать, Димас.
— Надо, Палыч… обязательно надо… Кроме меня никто не знает… никто…
— Чего не знает? — наш диалог все больше напоминал беседу Ипполита Матвеевича Воробьянинова с умирающей тещей.
— Ты хороший врач, Палыч. Ты меня спасал… не помню сколько раз… только больше не надо… устал… пора мне. Ты запомни обязательно… — Антониди опять умолк, закашлявшись.
— Что запомнить, Димас?
— Агия… Агия Пелагия… Агия…
— Это кто?
— Это не кто… это что. Деревня моя… рыбацкая деревня… там, на Крите. Теперь, наверное, город. Давно не был, не знаю…
— Ладно, запомнил: Агия Пелагия. Ваша деревня. И что там?
— Езжай туда…
Оп-ля! Интрига закручивается. Теперь я должен лететь на далекий греческий остров Крит для посещения родных мест Димаса Антониди. А красивое название у деревеньки-то: Агия Пелагия. Звучит! Надеюсь, он не попросит меня привезти горсть родной земли на его могилу? Хотя летом на Крите должно быть хорошо… почему бы и не слетать простому советскому… пардон, российскому доктору в выходные на Крит? Делов-то…
— Езжай… найдешь дом Антониди… на берегу, старый каменный… наверняка сохранился, ему лет двести уже… больше. Спросишь, покажут. Над домом — скала… высокая, похожая на голову… нос есть, глаза, брови. Не ошибешься… В доме подвал… Дальняя стена от входа… — грек говорил все медленнее, видно было, с каким трудом дается ему каждое слово.
Я не верил своим ушам. Просто приключенческий роман какой-то… Остров сокровищ, блин. Сейчас он скажет, что в стене той — тайник, а в нем — карта, которая приведет к старинному пиратскому кладу… или не пиратскому, но точно — к кладу. Вот ведь ситуация: и прервать разговор негоже: дед, похоже, искренне верит в собственный бред; и слушать дальше — смешно. Димас между тем отдышался и продолжил:
— Стена сложена из камней. Во втором ряду снизу третий камень справа не закреплен… вынешь его, засунешь руку. Достанешь амфору… небольшую, залитую воском. Внутри карта. Старая карта, мне еще от прадеда досталась. Пойдешь по ней…
— Куда? — я едва сдерживал раздражение.
— В Лабиринт. Лабиринт Минотавра. Под Кносским дворцом.
Я ощутил себя идиотом. Если грек сейчас сообщит, что для полного счастья мне следует найти там же, на Крите, девицу по имени Ариадна и вместе с ней отправиться мочить милую зверушку с головой быка и телом человека, я, пожалуй, не сильно удивлюсь. Но, черт возьми, как бы поделикатнее прервать этот бред?
— Димас, вы устали! Может вновь начаться удушье. Давайте сделаем паузу. Я все запомнил, когда отдохнете, расскажете мне, что делать дальше. Договорились?
Антониди захрипел:
— Ты верь мне, Палыч! Я с ума не сошел и не брежу… понимаю, что трудно поверить, но ты верь… все правда, Богом клянусь… Кроме тебя больше некому. Ты достоин, ты сможешь… сможешь его достать. Ты не понимаешь… но поймешь, поймешь позже… Езжай туда, Палыч, найди его… найди…
— Кого найти, Димас? О ком речь? Я действительно не понимаю.
