Просунув руку под ее жакет, я притянул ее к себе. Кожа под моими пальцами была горячей.
— Так лучше, — мурлыкнула Симона и вдруг, наклонив голову, скусила верхнюю пуговицу с моей рубашки.
— Э-эй, — возмутился я.
— Око за око, — улыбнулась она.
— А ты что, слышала его вживую? — спросил я. — Коулмена?
— О да, — выдохнула она. — Публика каждый раз просила его спеть эту песню, и он всегда по этому поводу ужасно злился.
С этими словами она откусила вторую пуговицу и поцеловала меня в грудь. Ее язык коснулся моей ключицы.
И тогда я почувствовал. Сначала аромат цветущей жимолости, потом запах битого кирпича и ломаного дерева. Как я мог принимать это за духи?!
— А Сайрес когда-нибудь играл «Body and Soul»? — спросил я.
— Кто такой Сайрес? — томно спросила она, откусывая третью пуговицу. «Если так пойдет дальше, — подумал я, — их у меня вообще не останется».
— Ты встречалась с ним, — напомнил я, — и жила в его доме.
— Разве? Мне кажется, это было так давно, — сказала она, снова целуя меня в грудь. — Мне так нравилось смотреть, как они играют.
— Кто «они»?
— Все мои красавчики-джазмены, — ответила она. — Когда они играли, я чувствовала себя счастливой. Мне нравилось быть с ними рядом, заниматься любовью, но истинное счастье — это только слушать их игру.
Следующий трек заставил меня мысленно застонать от досады. Это был Джон Колтрейн. Неужели я по ошибке включил случайный порядок песен? Под «Body and Soul» в аранжировке Колтрейна танцевать медляк совершенно невозможно. Он придерживается оригинальной мелодии только на первых пяти нотах и после пары тактов уходит от нее в музыкальные дебри, доступные только страстным ценителям вроде моего папы. Не выпуская Симону из объятий, я стал потихоньку перемещаться в сторону холодильника, чтобы получить возможность незаметно нажать «следующий трек». Слава богу, на сей раз это оказалась Нина Симон,[57] совсем еще юная, с голосом, способным растопить даже ледяную скульптуру на съезде шотландских банкиров.
А как насчет Чертенка Гранта? — задал я вопрос, который не мог не задать.
— А, ему удалось от нас ускользнуть, — сказала Симона. — Говорили, он может стать английским Клиффордом Брауном,[58] но он твердо решил уйти со сцены — и ушел. Шери была в ярости. Она вроде как имела на него виды. И как-то рассказала, что чуть не закадрила его, но он от нее сбежал. — Симона улыбнулась своим воспоминаниям. — Вообще, мне кажется, я была больше в его вкусе, и кто знает, чем бы все кончилось, если бы он не завел себе эту ужасную жену.
— Ужасную?
— Да, просто кошмар какой-то, — содрогнулась она. — Но тебе ли не знать, она же твоя…
С этими словами Симона замерла в моих объятьях и, подняв на меня взгляд, нахмурилась, но я снова вовлек ее в ленивый медляк. И смотрел, как воспоминания постепенно гаснут где-то в глубине ее глаз.
— Ты всегда любила джаз?
— Всегда, — кивнула она.
— Даже когда училась в школе?
— О, у нас была просто невероятная учительница музыки, — сказала Симона. — Ее звали мисс Пэттернест. Она иногда приглашала нескольких любимчиков к себе на чай — там мы слушали разные пластинки и «приобщались к музыке».
— Ты тоже была ее любимицей?
— Разумеется, — проговорила она, снова скользнув ладонью мне под рубашку, — меня всегда все любят. И ты тоже меня любишь, разве нет?
— Конечно, — сказал я. — А Шери и Пегги тоже были ее любимицами?
— Да, тоже, — кивнула Симона. — Мы втроем практически жили в гостиной у мисс Пэттернест.
— То есть вы с сестрами учились вместе?
— На самом деле они мне не сестры, — покачала головой Симона. — Они мне стали как родные, заменили сестер, которых у меня никогда не было. Мы познакомились в школе.
— Как она называлась? — спросил я.
Зная название школы, можно без труда установить личности всех троих.
— «Косгроув-Холл», — ответила Симона. — Это где-то на окраине Гастингса.
— И что, хорошая была школа?
— Да вроде нормальная, — пожала плечами Симона. — Учителя не слишком зверствовали, и потом, там была собственная конюшня с верховыми лошадьми и, конечно, мисс Пэттернест — как ее можно забыть! Она обожала Элизабет Уэлш.[59] Особенно ей нравилась ее «Буря». Иногда она заставляла нас ложиться на ковер — у нее был прекрасный восточный ковер, скорее всего, персидский — и рисовать в своем воображении картины.
Я спросил, какие пластинки они слушали. Оказалось, это почти всегда был джаз: Флетчер Хендерсон, Дюк Эллингтон, Фэтс Уоллер и, конечно, Билли Холидей. Мисс Пэттернест объясняла своим ученицам, что джаз — это величайший вклад чернокожих в мировую культуру и что, по ее мнению, пока они дарят миру такую прекрасную музыку, то могут спокойно жарить и есть миссионеров сколько захотят. В конце концов, говорила она, на свете сотни миссионеров, еженедельно сходящих с конвейеров разнообразных социальных сообществ, — а вот Луи Армстронг только один.
Припомнив папину коллекцию, я сообразил, что некоторые из этих дисков по эту сторону океана достать было весьма затруднительно. И спросил, где же они их брали. Симона в ответ рассказала о Сэди, приятельнице мисс Пэттернест.
— Случайно не помнишь ее фамилию?
Симона замерла, перестав вытягивать мою рубашку из брюк.
— Зачем тебе это? — спросила она.
— Я же полицейский, — напомнил я, — мы от рождения любопытны.
Симона сказала, что, насколько они с сестрами знали, подругу мисс Пэттернест всегда все звали просто Сэди.
— Так ее нам представила мисс Пэттернест, — добавила она.
Профессия Сэди никогда вслух не обсуждалась, но по нескольким фразам, оброненным в ходе бесед, девочки поняли, что она работала в киноиндустрии Голливуда и что они с мисс Пэттернест состояли в душевной переписке больше пятнадцати лет. И каждый месяц, в дополнение к ежедневным письмам, она присылала мисс Пэттернест посылки, завернутые в коричневую бумагу и туго перетянутые бечевкой. На упаковке была пометка «Обращаться осторожно». Это были бесценные пластинки, записанные на студиях «Вокалион», «Оке» и «Геннет». Раз в год Сэди приезжала сама, обычно перед пасхальными выходными, уютно располагалась в квартире мисс Пэттернест — и с вечера до раннего утра там звучал джаз. Это неприлично, в один голос твердили все шестиклассницы. Но Симоне, Пегги и Шери было плевать.
— Толченые жуки, — вдруг проговорила Симона.
— Какие жуки? — переспросил я.
Теперь я отчаянно жалел о том, что испортил заклинанием свой айфон. Потому что на айпаде вслепую войти в звукозаписывающее приложение никак не получалось.
