Александр Головков
Блондинка
Владислав Игоревич спал нагишом, укрывшись мягким теплым одеялом, на широкой кровати. Он любил телесный комфорт, и душа от этого у него была мягкой, молчаливой. Будильник он заводил на без четверти шесть. В шесть часов начинались передачи местного радио, от которых он просыпался окончательно. А меж тем он дремал и нежился в постели.
— На работу проспишь, — послышался ему женский голос.
Приснилось. В его комнате никогда не было женщин. Он избегал страстей, и страсти его избегали.
— Вставай, будильник прозвенел давно, — повторился голос уже с нотками раздражения.
За окном серел рассвет. Он подумал, что это слышались голоса соседей за стенкой, протянул руку в изголовье и включил свет.
Одеяло свесилось на пол. Простыня сбилась с постели и лежала рядом, раздражая вялыми складками. Он хотел поправить ее.
— Отстань, — недовольно буркнула она.
Серьезным людям в жизни не везет. А Владислав Игоревич был серьезным.
Или считал себя таковым. Какую ошибку он совершил в жизни?
В динамике зашипело, потом грянул первый аккорд и хор подхватил гимн: «Союз нерушимый республик свободных…»
Простыня у него была одна. Старая. Жалко ее было выбрасывать. Когда к вещам относишься тепло, вещи оживают.
— Началась постельная лирика, — не узнавая своего голоса, произнес Безуглов.
Вот за что он и не любил фантастику — потому что там придумывали чепуху вроде той, которая с ним приключилась.
Больше Владислав Безуглов решил пока ничего не говорить. Он подошел к окну, чтобы определить какое теперь время года. Вчера была весна. Если бы сегодня наступила осень… Он раздвинул гардины. Была весна. Весна, природа пробуждается. Поэтому все может быть.
— Будешь на работе, подумай, как нам жить дальше, — сказала за спиной у него простыня.
— Что ты имеешь в виду? — он обернулся, надеясь, что ответа не услышит.
— Ты не находишь, что мы разные. Мы потеряли интерес друг к другу.
— Ну, — согласился Безуглов.
— Я так жить не могу, — продолжала простыня. — Давай расстанемся. По-хорошему.
— Это как?
— Не валяй дурака, ты прекрасно знаешь, что я говорю о разводе.
— Да?
— Мне нужен документ.
— Разве мы супруги?
— Но ты со мной спишь. Сколько лет!..
— Не с тобой, а на тебе.
— Какая разница?
— Я не могу дать развод, потому что ни на ком не женат.
— Ах, так?! Тогда женись!
— Чтобы женится, нужна женщина, — без претензии на оригинальность сказал Безуглов.
— А я, по-твоему, кто? — спросила простыня. — Что ты строишь удивленные глазки? Ты со мной спишь. Почему ты думаешь, что на мне не надо женится?
— Я прожил тридцать лет и три года, — овладев собой, ответил Владислав Игоревич. — И не слыхал, чтобы вещи говорили. Да притом всякую чепуху.
— Значит, я для тебя вещь, — обиделась простыня. — Почему же ты со мной спишь?
Владислав Игоревич не стал обсуждать положение. Он собрался, выпил чаю и ушел, надеясь, что как все началось, так все и образуется. Сказано уже, что был он человеком серьезным, нелепости его не занимали. Подумаешь, какая-то тряпка впала в амбицию. Выходя за дверь, он еще помнил о ней. Но, придя на завод, он уже думал о другом. Его ждала работа.
Работа — это один из способов уединения. Агрегатные станки, токарные полуавтоматы… Все требовали к себе его внимания. На девушек, работавших за станками, он никакого внимания не обращал. За исключением, разве, нормировщицы Светочки. К ней он относился дружелюбно, как к хорошей соседке. Об этом все знали в женском коллективе. Но это ему было безразлично.
У него был свой кабинет — мастерская с табличкой на двери: «Наладчик», где он работал и отдыхал. Там стояли верстак, три небольших станочка и мягкий диван. Там он пил чай со своим единственным другом электриком Гудимовым.
В нашей разнообразной жизни Безуглова не могли сбить с его пути ни увеселительные заведения, ни общественные нагрузки, ни спорт. Понимающие люди сказали бы, что он аскет. Дом, работа. Третьего ему было не дано. Но йогой он не занимался. А с работы возвращался домой всегда почти в одно и то же время.
Он прошел мимо разговорчивых соседок на кухне к своей комнате и отпер дверь ключом. Простыня лежала на кровати и смотрела телевизор. Программа посвящалась перестройке.
Кто станет указывать, как развлекаться нечистой силе?
Владислав понял, что придется менять привычный образ жизни. По крайней мере, ту часть, которая называлась досугом. С детства Безуглов не ходил гулять на улицу. В этот вечер он ушел.
Он бродил по улицам и удивлялся, что за глупость с ним приключилась. Какая-то жутко сексуальная история. И с чего! Не был он Нарциссом. А женщин не любил, потому что… Ну, не находил он, что можно в них любить. Ничего смешного тут нет. Если с кем другим такое случилось, можно было бы посмеяться. А ему что теперь делать?! И как это он до сих пор не догадался завести собаку? Или котенка, по крайней мере?
Вернулся он поздно. Простыня читала книгу или делала вид, что читает.
Безуглов достал пакет супа и приготовил ужин. Приглашать к столу бессовестную вещь он, естественно не стал.
— Ты обо мне не заботишься, — сказала простыня, когда он вымыл посуду.
— Я о тебе позаботился, — возразил Владислав. — Я тебя вчера использовал по назначению. Я постелил тебя на кровать. А утром ты…
— Что я? — дерзнула простыня. — Ты, оказывается, любишь семейные скандалы!
— О какой семье ты говоришь?
— Может быть, ты меня еще в шкаф собираешься засунуть?
— Если будешь плохо себя вести, я тебя выброшу!
— Оставь мечты, романтик! Да, я простыня. Но я не бездушное животное, с которым можно обращаться, как попало. Я не виновата, что меня назвали Простыней. А если меня назвали Простыней, это не значит, что на мне можно валяться всем, кому вздумается. Женись сначала!
— Да кто ты такая?
— Ты сам меня сюда притащил, я не напрашивалась.
— Но я же тебя взял в магазине. Не тебя, так другую…
— А зачем брал?
От бессмысленных разговоров Безуглову захотелось спать.
— Почему ты не даешь мне денег? — продолжала Простыня.
— Зачем тебе деньги?
— Мне нужно купить кое-что из вещей.
— Косметику тебе не надо?
— Я вижу, ты норовишь всем распоряжаться. Ты приходишь домой и начинаешь копаться в вещах так, как в своей душе не копался. Ты считаешь, что вещи должны тебе служить. Кто ты такой?
— Не знаю, вещь ты или нет, — решил положить конец недоразумениям Славик. — Но я точно знаю, что ты не человек: у тебя паспорта нет.
— Есть.
— Ярлык?
— А что? Там черным по белому написано все, что нужно. Вот, я в шкафу нашла, — она предъявила ярлык.
В ярлыке указывалось: «Простыня. Хлопчатобумажная. Фабрика…».
Был ОСТ. Номер. Цена первого сорта. Ярлык подлинный.
— Но это не паспорт, — возразил Славик. — А даже если и паспорт… Это технический паспорт. Он не дает не какого права на замужество.
— Он дает право на существование. А тот, кто живет, имеет право выходить замуж. И вообще, Пигмалион на твоем месте почел бы за честь… А ты права качаешь.
По радио прозвучал гимн. Полночь. Пора было спать. Владислав шагнул к кровати.
Ложиться в постель без простыни — выглядело варварством. Ложиться на простыню… Что-то его смутило. Рассудок подсказывал: все нормальные люди спят на простынях. А чувства… Больше всего ему хотелось раздеться лечь и заснуть.
Он откинул одеяло, посмотрел на простыню и указал на матрац:
— Ложись.
Увы, его магическому заклинанию предмет не поддался.
— Ты в публичный дом пришел? — грубо высказала Простыня. — Я тебе не шлюха!
Безуглову надоели капризы природы. Он хотел расстелить простыню, но она увернулась.
— Ну и черт с тобой. Завтра другую куплю.
Подушку и одеяло он убрал — от греха подальше. Он лег, не раздеваясь, точно турист на привале. Свет погас. Впервые он спал по-спартански. Простыня легла рядом и отвернулась. Утром он не слышал будильника, соскочил с кровати, когда уже пропели гимн.
— Ключи от комнаты оставь, — попросила Простыня.
Он усмехнулся и ушел. Он починил сверлильный станок, отремонтировал шлифовальный, настроил фрезерный…
В этот день ему позвонили на работу. Валентина Николаевна из техотдела пришла и позвала его к телефону. Бывало, Безуглову звонили родители — отец или мать.
В техотделе работали только женщины. Они были наряднее и лукавее цеховских.
— Кто это тебе звонит, Славик?
— Такой тоненький голосок…
— Неужели у нашего Славика завелась зазноба?
Не обращая внимания на смешки, Безуглов взял трубку.
— Алло… Какая простыня?
Что ему говорили, не было слышно. Но по виду его все поняли — что-то оскорбительное. Он злобно покраснел. Затем он сказал буквально следующее:
