— Как, кузен? Вы должны вести меня к столу, — сказала она с наивной ревностью и без дальнейших разговоров повисла на его руках. Я сел против этой пары и заметил, к своему удовольствию, что Теодор все более и более таял от соседства с хорошенькой барышней. Он быстро выпил один за другим несколько стаканов шампанского; его взгляды становились все горячее, бледность все более сходила с его щек. Встали из-за стола. Тут Теодор схватил руку своей изящной кузины и нежно прижал ее к своим губам. Но в ту же минуту на всю залу раздался звук оплеухи, и Теодор, отскочив в ужасе, поднес руку к своей щеке, которая оставалась багровой и вспухшей. Тогда, как сумасшедший, бросился он из зала. Все были перепуганы, в особенности хорошенькая кузина; последняя, впрочем, была более встревожена испугом и внезапным бегством Теодора, чем оплеухой, данной ему невидимой рукой. На эту глупую шутку духов обратили внимание, впрочем, лишь немногие, несмотря на то, что я от страха чувствую еще до сих пор ужасный озноб.
Теодор заперся у себя. Он не хочет ни с кем разговаривать. Его навещает врач.
Можно ли угадать, на что способна стареющая невеста?.. Амалия Симсон, особа до глубины души мне противная, проникла сквозь замки и запоры. В сопровождении одной из своих подруг она побывала у Теодора и уговорила его отправиться в Тиргартен. В полдень он завтракал у банкира и был в отличном расположении духа, даже читал стихи, которыми разогнал всех гостей, так что, наконец, остался один вместе с очаровательной Амалией.
Ах, как дурно, как дурно! У меня голова идет кругом, как на мельнице; я едва держусь на ногах и чувствую безумное утомление… Вчера я был приглашен на ужин к банкиру Натанаэлю Симсону. Я пошел туда, потому что надеялся встретить там Теодора. Он, действительно, там, одетый элегантнее, то есть глупее и фантастичнее, чем когда-либо, и держит себя, как избранный поклонник Амалии. Амалия тщательно освежила свои поблекшие прелести и, действительно, при вечернем освещении имеет вид настолько изящный и молодой, что мне захотелось выбросить ее за окно. Теодор пожимает и целует ее руки. Амалия бросает вокруг победоносные взгляды. После ужина оба ухитрились искусно удалиться в кабинет. Я пошел за ними и взглянул в полуотворенную дверь. Несчастный пламенно обнимал роковую еврейку. Но вдруг раздается: «хлоп… хлоп… хлоп», и сыплется целый дождь затрещин, наделяемых барону неведомой рукой. Теодор почти без сознания выбегает в зал; «хлоп… хлоп», раздается и в зале, и даже после того, как барон выбежал на улицу без шляпы, вслед за ним все еще слышалось: «хлоп… хлоп… хлоп…» Амалия Симсон лежит без чувств… Выражение глубокого ужаса застыло на смертельно бледных лицах гостей… Никто не решается сказать ни слова по поводу того, что случилось… Все расходятся в глубоком молчании, расстроенные.
Теодор не хотел говорить со мной; он выслал мне маленькую записку, в которой стояло следующее:
«Вы видите меня в руках злой, нечистой силы. Я в отчаянии. Я должен вырваться отсюда, уехать. Я хочу вернуться в Мекленбург. Не оставляйте меня. Не правда ли, мы поедем вместе? Если для вас удобно через три дня».
Я сделал необходимые приготовления к путешествию и если на то будет воля неба, то доставлю в твои объятия твоего племянника, свежего и здорового, вырвавшегося от всех злых духов».
Сюда же следует отнести еще маленький листок из бумажника, по всей вероятности, составляющий черновую записку, написанный барону Шнюспельпольдом.
«Так-то вы исполняете, высокоблагородный, предписания, которые я дал вам, чтобы отдать вам руку княжны?.. Если бы я мог думать, что вы так легкомысленны, как оказалось на деле, никогда бы я не стал на вас рассчитывать. Очевидно, пророк Зифур дал маху… Но все же я могу утешить вас. Так как в главном вашем преступлении собственно виновны злые козни старого еврея и его дочери, и вы поступали не по своей воле, то чары остаются еще в силе и все еще можно поправить, если вы хотя бы теперь будете точно следовать моим предписаниям и в особенности если совсем перестанете посещать дом Симсона. Берегитесь банкира; он знаком с темным искусством, которое, хотя и употребляется только талмудистами, но все же может привести к погибели и христианскую душу. С глубоким почтением остаюсь и пр.»
(Немедленно доставить по адресу).
Этот листок написан почерком княжны.
«Что за странное настроение овладело мною вот уже несколько дней! Что случилось со мною в ту ночь, когда я, внезапно отрешившись от своего существа, почувствовала какую-то невыразимую боль, которую я приняла за страстное томление любви? Все мои помыслы неслись к тому, кого я люблю, на кого я надеюсь, и… какая-то сила меня держит, какие-то невидимые руки охватывают меня с восторгом страстного желания. Я не могу вырваться, и мне кажется, что я могу жить только в этом смятении, пожирающем мое сердце неутомимым огнем, но огонь этот — мои чувства, желания, которых я не умею сказать!.. Апокатастос печален; повесил крылья и смотрит на меня часто глазами, в которых отражается глубокое сожаление и горе. Напротив того, маг бодр, даже дерзок и нахален, и я в своей грусти едва могла удерживать его в должных границах… Нет, если такое ужасное сомнение продолжится, это бедное сердце разобьется… И все это я должна терпеть здесь, в этих стенах, вдали от дорогой отчизны. Я плакала, я громко жаловалась. Мария, не понимая причины моего горя, стала плакать вместе со мной. Тогда Акокатастос замахал крыльями, чего он долго уже не делал, и сказал: «Скоро… скоро… терпение… битва начинается». Казалось, ему было очень трудно говорить. Он полетел к шкафу, в котором мой маг держит герметически закрытую капсулу со своими удивительными тайнами. Апокатастос стал ударять своим клювом по замку шкафа так сильно, что внутри все стало звенеть и звучать. Маг вышел и, по-видимому, сильно испугался, угадав намерения попугая. Апокатастос поднял такой ужасный пронзительный крик, какого я никогда еще не слыхала, зашумел крыльями и полетел прямо в лицо мага. Маг, как всегда, спасся в постели и натянул на голову одеяло. Апокатастос сказал: «Еще не время… но скоро, Теодорос…»
Нет, я не всеми покинута. Апокатастос меня охраняет… Бедное дитя мое, Мария, была страшно испугана и думала, что все это ужасные вещи. Она была огорчена… Я напомнила ей об Ивановой ночи, и она снова стала ласкова и пробыла со мною, плача, до поздней ночи. Но тут я развеселилась, мы играли, пели, шумели, смеялись. Игрушки из бумажника — лента и цветы, содействовали нашему оживлению. Но, ах!.. радость наша была непродолжительна. Мой маг высунул свою голову. Я стала громко смеяться над его смешным видом (он опять надел свой остроконечный колпак); но маг пристально посмотрел на меня своими ужасными глазами, и я снова впала в то ужасное состояние… Затем мне почудилось, будто я даю кому-то оплеухи. Вполне явственно я заметила, что действительно я размахиваю правой рукой по воздуху, и в то же время услыхала звуки пощечины. Ага, наверное, виной всему этому коварство и злоба моего мага.
«Талисман окажет свою силу!» — крикнул в это самое мгновение Апокатастос. Радостная надежда сияет предо мной… О Теодорос!..»
Приводя во взаимную связь несколько заметок барона Ахациуса фон Ф., мы можем добавить к этому нижеследующее:
«Раз случилась какая-нибудь глупость, дальше пойдут еще большие глупости. Теодор настолько оправился от своего горя и отчаяния, а веселый ротмистр фон Б. имел на него такое влияние, что Теодор, несмотря на то что хотел ехать в Мекленбург, не только остался в Берлине, но и бросил свою строгую диету. Вместо салями на сцене выступил вкусный итальянский салат и хорошо зажаренный бифштекс, вместо йостского пива — солидный стакан портвейна или мадеры. Так как при таком завтраке аппетит далеко не восстанавливался к часу, то он не менее неумеренно ел и пил двумя часами позднее в Ягорском ресторане. Единственно, что ротмистр одобрял, были ранние прогулки по Тиргартену, но и их он хотел заменить верховой ездой. Он объяснял себе удивительное настроение барона глубокой ипохондрией, а против нее лучшим средством, по мнению ротмистра, являлась верховая езда, которую он считал, впрочем, универсальным средством против всевозможных болезней. Барон после двух неудач, пережитых им в столь короткое время, и после предостережений Шнюспельпольда не решался сесть на лошадь… Но о бароне можно было с полным правом сказать, что небо не наградило его твердым характером и что он, подобно слабому тростнику, от сильной бури сгибался, но не ломался. Поэтому, когда однажды после завтрака в Ягорском ресторане ротмистр фон Б. приказал привести двух оседланных лошадей, барон дал уговорить себя проехаться на одной из них в Шарлотенбург. Без каких-либо приключений они добрались до места. Ротмистр не переставал восхвалять барона за его езду, и этот последний радовался, что хотя в этом отношении отдают справедливость его таланта и искусству. Друзья напились кофе у г-жи Паули и, вполне утешенные, опять сели на лошадей. Вполне понятно, что ротмистр старался узнать истинную причину удивительного поведения Теодора и перемен в его образе жизни. Точно так же вполне естественно, что Теодор не мог сказать ему правды. Барон мог объяснить только, что в том несчастье, в той ужасной муке, которую он должен терпеть (он подразумевал нанесенные ему невидимой рукой оплеухи), виноват старый Натанаэль Симсон и его предприимчивая дочь. Ротмистр, которому оба, и отец и дочь, давно уже были противны, принялся резко бранить старого еврея, не зная даже, какое он зло причинил барону. Барон между тем все более разгорячался, так что в конце концов обвинил банкира во всем, что с ним случилось, и решил ему жестоко отомстить. Итак, страшно возбужденный и гневный, барон поравнялся с дачей Симсонов… Друзья ехали как раз по дороге через земли придворных стрелков и проезжали мимо расположенных на них дач. Барон заметил сквозь раскрытые двери дачи стол, за которым сидел Натанаэль Симсон с дочерью в обществе нескольких гостей. Они только что отобедали и был подан десерт. Сумерки уже наступили и в комнате зажгли свечи. При этом зрелище барону пришла в голову блестящая мысль…
