Луна.
Ночь.
Огоньки в тумане…
Если впрямь существует тайный союз, оберегающий нас от собственных, нами же придумываемых игрушек, у такого союза должен существовать архив.
Я не знал, что может храниться в архиве алхимиков. Рукописи Бертье и Беллингера? Технические откровения Голо Хана и Лаути? Журналистские изыскания Памелы Фитц? Образцы неснашивающихся тканей, урановые пилюли, превращающие воду в бензин, секреты гнущегося стекла, герметических закупорок, греческого огня, холодного света?
Возможно.
Логика здесь желательна, однако можно обойтись и без нее.
Доктор Хэссоп был бы счастлив глянуть в такой архив хотя бы одним глазом; это он, а не шеф, мог сдать меня кому угодно, лишь бы убедиться – такой архив существует.
И в то же время…
– Ровер! – еще раз позвал я.
Ни отклика, ни движения. Я вообще ни разу не слышал голоса этой твари. Но тут я Юлаю верил – пес знает свое дело.
Я огляделся.
Камни, тьма…
И взвесил в руке фонарь.
Он показался мне достаточно тяжелым.
Вздохнув, с сомнением я ступил на тропу, круто ведущую вниз, к бухте.
Никто меня не остановил. Но огонек внизу погас и шум мотора отдалился.
Лодка ушла?
Значит, из бухты есть выход?
Я спустился на берег.
Ни души. Никакой лодки. Но песок примят сапогами, а под стальной сеткой колыхалось на воде радужное пятно.
Я не ошибался, здесь только что кто-то был. Судя по следам, двое.
Странный шум послышался за спиной, зашуршали, сползая, камни.
Я оглянулся.
Ровер!
Спасло меня то, что я бросил фонарь и просто прыгнул в воду. Обороняться против такой твари было бы трудновато. Лучше утонуть, черт побери, чем попасть под клыки Ровера.
Вода меня обожгла.
Что ж, я заслужил это.
– Я предупреждал: Ровер инициативен. Он принимает решения сам. Тебе повезло, Ровер не любит воду. Ты мог купаться не три часа, а все сутки, не вернись я вовремя. Он не пустил бы тебя на берег.
Киклоп наклонил мощную коротко остриженную голову, веко на невидящем глазе дернулось – он устал.
Я вдруг подумал: он не похож на обычного исполнителя. Охранять меня вполне могли те же ирландцы – они созданы именно для такой работы, а записывать мои ночные вскрики – с этим справился бы даже Пан. В Юлае чувствовалось нечто большее.
– Я плохо сплю, – пожаловался я. – Просыпаюсь от собственных криков.
– Совесть просыпается, – рассеянно заметил Юлай.
Я промолчал.
– Все это пройдет. Но я гляжу, ты тоже инициативен. Мне не понравился его тон.
– Ты говорил, ты не лжешь, – сказал я. – Ты говорил, выхода из нашей бухты не существует. Но как же лодка? Я слышал ее мотор, видел пятна от горючего. Наконец, я видел, как тебя высаживали на берег.
– Я не лгу, – устало кивнул Юлай. – Войти к нам можно только снаружи. Изнутри вход не открыть. Примирись с этим.
– Почему-то ты всегда выдаешь правду задним числом.
Он усмехнулся:
– Для правды это не имеет значения.
И выложил передо мной пачку газет:
– Я ложусь спать. Не болтайся по берегу, пока я сплю, не серди Ровера, он и без того сердит. Он не должен был тебя упускать. Редкостная промашка, – я не слышал в его голосе никакого сожаления. – Просмотри газеты. Думаю, они тебя заинтересуют.
Газеты все еще занимались Беллингером.
Слишком много смущающих подробностей всплыло на поверхность в последние дни. Печатались отрывки из «Генерала» и «Позднего выбора» с комментариями офицера из АНБ, не пожелавшего назвать свое имя. Он утверждал: некоторые тексты Беллингера являются текстами шифрованными; правда, он не предлагал ключа. Некто Сайс опубликовал семь писем писателя времен войны. Беллингер хвалил Данию и удивлялся тому, что все миссис в Дании – Хансены.
Знакомая фраза, сказал я себе.
Сайс считал себя другом Беллингера. У погибших знаменитостей всегда много друзей. Сайс намекал: у него есть и другие письма; он намекал – Беллингер был близок кое с кем из крайне левых течений. Криминал ли это? Сайса, похоже, этот вопрос не трогал, зато он немало упирал на эгоизм старика. Однажды Сайс якобы спросил: «Почему, черт побери, Бог так добр к тебе, а ко мне скуп?» Беллингер якобы ответил: «Несомненно, ошибка». И добавил: «Но ошибки Бога не бывают случайными».
Вопросы…
Судя по шумихе в газетах, ни один вопрос, связанный с делом Беллингера, не был снят. А самый главный: что именно хотел сообщить Беллингер на своей пресс-конференции? – практически и не толковался.
Выступил, наконец, доктор Хэссоп.
Еще до войны он и Беллингер совершили путешествие по Европе. Маршрут не совсем обычный – древние монастыри, но в биографии Беллингера вообще было много темного. Скажем, десятилетнее уединение на вилле «Герб города Сол» или то же путешествие по оккупированной Германией Дании.
К тому времени, как я просмотрел газеты, Юлай встал.
– Кофе, – потребовал он. – Кофе!
Усталости в нем как не бывало. Плоское лицо смеялось, единственный глаз посверкивал.
Я наполнил чашки.
Киклоп меня раздражал.
Чего я жду? – никак не мог понять я. – Неужели это надломленность? Неужели потеря Джека сломала меня? «Господи, господи, господи, господи…» Я мог что угодно говорить Юлаю о будущем, но прав, конечно, был он – рано или поздно будущее наступает. Мы все ждем его. Другое дело, что мы не осознаем – будущее отнимает у нас жизнь. Почему мы всегда живем так, будто смерти не существует? Только потому, что у нас нет личного опыта смерти? Мы же всегда умираем в будущем, почему мы его ждем?
Беллингер…
Что подталкивает людей к самоубийству? Желание обратить на себя внимание? Но разве Беллингер искал его? Усталость? Но Беллингер не походил на сломленного человека. Иногда одного слова, случайного жеста достаточно, чтобы вызвать в человеке смертельный разлад, но Беллингер, судя по назначенной им пресс-конференции, вовсе не готовился к смерти. Скорее всего, он готовился к будущему. Но оно не случилось. Почему? Является ли самоубийство способом решения главного вопроса – вопроса жизни, вопроса осознанного выбора?
– Мне надоело сидеть в этой дыре, – сказал я вслух.
– Понимаю, – добродушно кивнул Юлай. – Но ты заслужил это сидение.
– Сколько нам еще сидеть здесь?
– Ну, у нас есть время.
– Месяц? Год? Десять лет?
– Сколько понадобится, – добродушно отрезал Юлай. – Хоть сто лет. Правда, ты столько не выдержишь.
– А ты?
– Я тоже.
Он сказал это просто, без иронии, но это-то и злило меня.
– Этот список… Который ты у меня забрал… Там упоминались Беллингер и я… Он как-нибудь изменился?
– Пока нет.
– Пока?
– Как видишь, я с тобой откровенен.
– Почему? – в упор спросил я.
– Да потому, что ты выведен из игры. Ты еще не понял?
– Это ты так считаешь, – возразил я.
– А ты думаешь иначе?
Он явно дразнил меня. Ночное путешествие никак на его настроении не отразилось. Он знал что-то такое, что позволяло ему не считаться со мной.
– Плесни еще, – подставил он свою чашку. – Это хорошо, что ты много думаешь. Жаль, всегда с опозданием.
Несколько дней мы встречались только за столом. Юлай почти не вылезал из бункера, охраняемого Ровером; а меня опять мучили сны.
Там, в снах, я вновь и вновь бежал вверх по косогору – к недостижимой, я уже понял это, синеве. Проклятие, а не сны. Я не знал причины, вызывающей их.
Пару раз я замечал ночные огни в бухте, но Юлай нашего убежища не покидал.
Я с тоской следил за таинственными огнями.
Если алхимики и были заинтересованы во мне, с предложениями они не спешили. Если шеф и был озабочен моим исчезновением, я этого никак не чувствовал.
Я садился на подоконник и следил за туманом, лениво перегоняемым ветерком с берега на берег.
В течение какого-то часа ветерок сменил направление раз пять. Дважды я видел тень Ровера, появляющегося перед бункером. Он смотрел в мою сторону, я чувствовал это по холодку, леденящему мне спину.
Откуда в этом псе столько ненависти?
Я прислушивался.
Ровно рокоча хорошо отлаженным двигателем, невидимая лодка входила в бухточку, вспыхивал на берегу огонек.
Меня это не касалось.
Возможно, центром таких таинственных действий являлся именно я, меня это все равно не касалось.
Туман.
Ночь.
Отбивной ветер…
Прошло полтора месяца, я перестал видеть сны.
Я проваливался в небытие, и мне ничего не снилось.
Может, я привык к обстановке, может, меня уже не пугал Ровер, не знаю. Стоило коснуться подушки, как я засыпал.
Как прежде.
Как десять, как двадцать лет назад…
Я как-то сразу забыл про косогор, про синеву горизонта над ним; меня теперь трогали простые вещи – дым костра, разожженного на берегу, неумолчный шум океана, звезды в ночи, ловля крабов… Что-то подсказывало мне – моя жизнь должна измениться. Внешне все оставалось прежним – беседы за столом, многочасовые бдения Юлая в пункте связи, неистребимая ненависть Ровера, но в самом осеннем неподвижном воздухе, в холодном дыхании скал вызревало уже нечто новое – тревожное, невольно будоражащее душу.
