Просто удивительно. Всего за один день ему удалось найти не меньше дюжины тем для очередного новостного письма. И чего только тебе не понарасскажут люди, главное — спросить.
К примеру, выяснилось, что кто-то упер один из золотых клыков у статуи Бога-Крокодила Оффлера. За эту новость Вильяму пришлось пообещать сержанту Колону выпивку, хотя отчасти он уже рассчитался за нее, закончив сообщение фразой: «Стража уже Следует за Правонарушителем по Пятам и Уверена, что Тот будет Задержан в Ближайшее же Время».
Сам Вильям не был так уверен в столь благополучном исходе, но сержант Колон произнес эту фразу с очень искренним видом.
Природа правды давно беспокоила Вильяма. Его с детства приучали всегда говорить правду (или, выражаясь иначе, никогда не кривить душой), а от некоторых привычек очень трудно избавиться, особенно если их хорошенько в тебя вколотили. Лорд де Словв руководствовался в жизни пословицей, гласившей: как согнешь ветку, такое дерево и вырастет.
Особой гибкостью Вильям не отличался, но и лорд де Словв не был жестоким человеком. Для этого он предпочитал нанимать специальных слуг. Насколько припоминал Вильям, лорд де Словв никогда не испытывал особого энтузиазма по поводу занятий, связанных с прикосновением к людям.
Так или иначе, Вильям не обольщался насчет себя. С выдумкой у него было очень плохо. Всякая придуманная им ложь немедленно выплывала наружу и непременно приводила к беде. Даже такая незначительная, как «К концу недели у меня точно будут деньги». Это называлось «сочинять истории», и данный грех, по мнению де Словвов, был даже страшнее лжи. Ведь он был призван сделать ложь интересной.
Поэтому Вильям де Словв всегда говорил правду — в порядке космической самообороны. Для него самая суровая правда была менее суровой, чем самая невинная ложь.
В «Залатанном Барабане» случилась достойная внимания драка. Особенно удачным вышло окончание заметки: «И поднял Брезок-Варвар стол трактирный, и нанес удар мощнейший Ворюге Молтину, который в свою очередь хвать канделябры да по сусалам ему, по сусалам, а сам приговаривает: „Получай, П*ск*да, что заслуживаешь!“; тут, конечно, драка общая затеялась, а пострадало в ней всего количеством 5 или 6 человек».
Потом Вильям отнес все записи в «Ведро».
Гунилла с интересом ознакомился с ними, ну а на то, чтобы набрать все это, у гномов ушло совсем немного времени.
Это было очень странно, но…
…когда текст набирали шрифтом, этими ровными и аккуратными буковками…
…он выглядел более реальным.
Боддони, который, судя по всему, был заместителем Гуниллы в словопечатне, выглянул из-за плеча Хорошагоры и, прищурившись, оглядел ровные колонки шрифта.
— Гм, — изрек он.
— Что такое? — встревожился Вильям.
— Выглядит немного… серо, — ответил гном. — Шрифт слишком однообразен. На книжку похоже.
— А разве это плохо? — удивился Вильям, искренне считавший, что все похожее на книгу может быть только хорошим.
— А что, если немного разредить? — спросил Гунилла.
Вильям смотрел на отпечатанную страницу, и в его сознании постепенно формировалась идея. Казалось, она развивалась под воздействием самой страницы.
— А что, если, — сказал он, — перед каждым разделом мы вставим своего рода заглавие?
Он взял клочок бумаги и написал: «5/6 Пострадали в Пьяной Драке».
Боддони с серьезным видом прочел его каракули.
— Да, — одобрил он наконец. — Выглядит вполне… пристойно.
Он передал клочок бумаги обратно через стол.
— И как ты называешь этот новостной листок? — спросил он.
— Никак, — пожал плечами Вильям.
— Нужно придумать какое-нибудь название, — хмыкнул Боддони. — К примеру, что ты пишешь сверху?
— Обычно что-нибудь типа: «Глубокоуважаемому господину Такому-то». Ну и так далее, — сказал Вильям.
— Не пойдет, — покачал головой Боддони. — Нужно написать что-нибудь более массовое. Более энергичное.
— Может, «Анк-Морпоркские Сообщения»? — предложил Вильям. — Извините, но я не мастер придумывать названия.
Гунилла достал из кармана фартука маленький лоток и принялся набирать буквы из стоящего на столе ящика. Соединив их вместе, он мазнул надпись чернилами и отпечатал на листе бумаги.
Получилось… «Анк-Морпоркская пРавда».
— Немного напутал, — пробормотал Гунилла. — Что-то я сегодня рассеянный…
Он было потянулся к шрифту, но Вильям его остановил.
— Не знаю… — неуверенно произнес Вильям. — Оставь все как есть. Только «п» должна быть большой, а «р» — маленькой.
— И все? — удивился Гунилла. — Вот, получай. Ну, юноша, сколько экземпляров тебе нужно?
— Э… Двадцать? Тридцать?
— А может, пару сотен? — Гунилла кивнул на гномов, энергично выполнявших свою работу. — Если меньше, то отпечатную машину и трогать не стоит.
— Да ты что! Я даже представить себе не могу, что в городе найдется столько людей, готовых заплатить за это по пять долларов!
— Неужели? А ты спрашивай по полдоллара. Пятьдесят долларов получим мы, и ты — столько же.
— Ну и ну! Что, в самом деле? — Вильям недоверчиво уставился на сияющего гнома. — Но их ведь нужно еще продать. Это тебе не пирожки в лавке. Да, это никак не…
Он принюхался. У него вдруг начали слезиться глаза.
— О боги, — пробормотал он. — У нас вот-вот будет еще один посетитель. Я узнаю этот запах.
— Какой запах? — не понял гном. Дверь со скрипом открылась.
Запах Старикашки Рона мог послужить отдельной темой для беседы. Он был настолько сильным, что обрел собственную индивидуальность и заслужил написания с большой буквы. После мощного потрясения людские органы обоняния сдавались и переставали работать, словно бы лишались способности охватить этот Запах в полном объеме, как устрица не способна познать бескрайность океана. А через несколько минут у людей начинала плавиться сера в ушах и выгорали волосы.
Этот Запах развился до такой степени, что вел в некотором роде независимую жизнь: посещал театр или читал томики поэзии. Рон по всем статьям проигрывал собственному Запаху. Его Запах был выше классом.
Руки Старикашки Рона скрывались глубоко в карманах, но из одного кармана торчала веревка, вернее, несколько неумело связанных друг с другом обрывков веревки, которые заканчивались на шее маленького песика непонятно-серой расцветки. Возможно, этот песик был терьером. Но только возможно. Двигался песик прихрамывая и немного косо, словно бы пытался как можно незаметнее просочиться в этот мир. Его походка говорила о немалом опыте; этот пес давным-давно понял: куда чаще в тебя швыряются башмаками, чем мозговыми косточками. У него была походка пса, готового в любой момент сделать лапы.
Песик поднял на Вильяма покрытые коркой глаза и сказал:
— Гав.
Вильям вдруг понял, что должен как-то вступиться за человечество.
— Э-э… Приношу свои извинения за запах, — сказал он и посмотрел на песика.
— О каком запахе ты постоянно твердишь? — спросил Гунилла, на шлеме которого уже начали тускнеть заклепки.
— Он принадлежит… э… господину… э… Рону, — пояснил Вильям, по-прежнему не сводя с песика подозрительного взгляда. — Говорят, это что-то связанное с железами.
Он определенно видел эту дворнягу раньше. Этот пес всегда находился где-то рядом, бродил по улицам или сидел на перекрестке и наблюдал за течением жизни.
— И что ему нужно? — осведомился Гунилла. — Что-нибудь отпечатать?
— Вряд ли, — ответил Вильям. — Он в некотором роде нищий. Вот только из Гильдии Попрошаек его выгнали и обратно не пускают.
— А чего он молчит?
— Ну, обычно он просто стоит и ждет, пока ему что-нибудь не дадут, чтобы он ушел. Э-э… Ты слышал о таких специальных приветственных повозках? Которыми местные жители и торговцы приветствуют новых поселенцев?
— Да.
— Так вот это абсолютная противоположность данной традиции.
Старикашка Рон кивнул и протянул руку.
— Точняк, господин Прыщ. А я им говорил, меня на кривой не ого-го-го, дурни клятые, я им говорил. А не качелю я благородство, разрази их гром. Десница тысячелетия и моллюск. Вот фигня.
— Гав.
Вильям снова уставился на песика.
— Рык, — сообщил тот.
Гунилла поскреб в укромных уголках своей бороды.
— Вот что я заметил в этом городе, — произнес он. — Люди готовы покупать практически все, только вынеси это на улицу.
Он взял пачку новостных листков, еще не просохших после отпечатной машины.
— Эй, господин, ты меня понимаешь?
— Клятье.
Гунилла ткнул Вильяма локтем под ребра.
— Как ты думаешь, это значит «да» или «нет»?
— Вероятно, «да».
— Отлично. Слушай меня. Если ты продашь эти листки, скажем, по двадцать пенсов за штуку, можешь оставить себе…
— Эй, — перебил его Вильям. — Нельзя продавать их так дешево!
