Отвинтил пробку, которую уже не первый человек пытался выдернуть. Пробка — одновременно своеобразный стаканчик — Дмитрий тут же пустил в дело, набулькал в нее водки из фляжки. Сам и выпил. Божественно!
Утренняя пьянка давно уже отзывалась надоедливым похмельем, а пить было нельзя, вдруг царь Петр Алексеевич трезв, а ты тут пьян. Нехорошо, брат, получишь обиженный удар тростью от самого государя.
Прямо-таки оскорбленный Петр I, пьяный, а, значит, можно, отобрал фляжку и напрямую из горла отпил. Хотя хватил его только три глотка, а потом он замер в изумлении.
— На, государь, — поспешил Дмитрий на помощь, подсунул фужер с пивом. Ерш, конечно. На утро будет голова раскалываться, а вот не фиг так пить!
Сам Петр, сунув фляжку и пробку — стаканчик Меньшикову, схватил фужер и со скоростью верблюда, прошедшего жаркую пустыню, начал пить.
— Вот ведь сука (в литературном выражении), — непечатно выразился он по поводу Дмитрия. Тот не испугался, наоборот издевательски утонченно поклонился. Мол, нечего лезть, коли не можешь пить.
Царь тоже не обиделся, не такой уж повод, чтобы лезть в стакан. Вместо этого опять построил в ряд князей Хилкова и Меньшикова, сурово, но с пьяну сказал:
— Мать — перемать, вы оба мне уже говорили свое, оба вроде бы честно и искренне и при том доказательно. И что теперь, бедный царь должен мучаться? Не пойдет! Я буду мучаться, думать, а вы будете мучаться на плахе. Сначала палач будет вас пытать, а после головы рубить.
— А мне-то за что? — не сговариваясь, дружно удивились они. Если бы противники были трезвыми, то, наверно, так же бы злились, особенно Дмитрий, который до сих пор очень хорошо помнил пытку на дыбе.
Но они были уже пьяны и полотому почти искренне посмотрели друг другу в глаза. Конечно, в глубине глаз плескалось лукавство, но и нельзя было примирить недавних смертельных врагов. Проще было соединить львов м гиен.
Петр это тоже понимал и продолжил «мирную миссию». Его можно было понять. Никакой реформатор, пусть даже он царь и самодержавец, не сумеет провести комплекс радикальных преобразований, тем более, петровского масштаба, затрагивающих и всю Россию, и каждого отдельного россиянина.
Ему надо были искренние помощники, верящие в реформы царя. И ведь что происходило. Два первых помощника, самых искренних и самых активных поссорились. И пусть главным был князь Меньшиков, а князь Хилков был более пассивным, но царь оказался не готов терять обоих. И теперь проводил мероприятия по сближение обоих.
— Есть два пути, — объявил он, — первый вы уже слышали. Вы сдружитесь, но в могиле, а ваши души навсегда отправятся в ад!
Второй путь — вы теперь станете близкими близнецами, и если будет мучаться один, то и другой окажется там же. Сам буду следить. И на дыбу вместе и на плаху. Понятно, Алексашка?
— М-гм! — Меньшиков посмотрел на царя искренне честными глазами, понял, что не отвертеться, но попытался:
— Я согласен, а если все же Хилков подведет. Я не хочу за него мучаться, государь!
— Помучаешься, — буркнул Петр, — ну же, или я сам тебя буду учить тростью.
Меньшиков очень страдал перед царем. Но царь ему не поверил, и ему пришлось промямлить:
— Христом Богом клянусь, государь, что буду князя Хилкова любить как брата-близнеца на всю оставшуюся жизнь и, если я хоть в чем-то обману, то он меня накажет.
Он перекрестился и вопросительно посмотрел на окружающих, прежде всего на Петра.
А Дмитрий на этого «брата во Христе» посмотрел очень подозрительно. Очень уж тон был лживый, а сам Меньшиков скользкий. Ведь обманет, гад, обязательно! Но царь теперь уж на него смотрел очень требовательно и жестоко. Дмитрий мысленно вздохнул и повторил клятву.
Все расслабились, ведь клятва перед Богом была сказана, ни один православный теперь не обманет, ибо Господь тебя накажет и на этом свете, и на том.
Но вот царь засомневался. Алексашка он хитрый, Обманет Бога, а потом втихую отмолится, да еще попам денег даст, чтобы они перед Господом отпросили многогрешного, но очень искреннего богомольца. И ведь Бог его простит!
Поэтому он продолжил, хотя и не собирался об этом говорить:
— О будущем мы поговорили, клятвы перед Богом вы произнесли. Я их услышал и не дай, Господи, обманете, сам накажу! — Петр внимательно посмотрел на обоих, поняли ли? Ухмыльнулся своим думам, дальше заговорил: — теперь поговорим о прошлом. Алексашка, твоими стараниями, князь Хилков был отправлен на дыбу и теперь стал калекой. Выбирай, первый путь — тебе на дыбу и один горящий веник, понюхаем твоего горелого мясца!
— Нет, государь, не надо! — взмолился Меньшиков, — Христом Богом прошу…
— Второй путь — плачешь виру. Пять тысяч рублев, — не дослушав, заговорил Петр, — из них две тысячи князю Хилкову за боль на дыбу, три тысячи — мне за сором!
— Послушай, мин херц, а тебе-то за какой сором? — искренне удивился Меньшиков и даже лживое богомольство с него слетело, как кожа со змеи, — я, государь, тебя никогда не осмелюсь…
— А когда арестовывал князя Хилкова, — ты кем хвалился? — опять оборвал Петр Алексашку, а, сволочь? Сам царем возомнил, гнида, вот я тебе!
Петр Алексеевич между делом оказался в таком страшном гневе, что Меньшиков сам испугался. В детстве он так был напуган стрелецким бунтом, что впадал в бешеную ярость и тогда переставал себя контролировать. Мог побить и даже убить. Потом-то, конечно, горевал и даже мололся, но поздно уже.
— Государь! — рухнул Меньшиков, — я дам деньги, — и три тысячи рублев тебе за нечаянный сором, — и две тысячи князю Митьке Хилкову. Только не гневись на меня, холопа своего!
На лице Петра судорожно ходили мышца — окончание нервного приступа, причем еще неоконченного. Меньшиков сам это видел, когда один срыв сменялся другим и виновный, и даже не виновный, а просто попавший под руку, уцелевший после первого срыва, погибал после второго.
Поэтому он и промолчал, хотя в другое время и завыл, заплакал, отмолил хотя бы сотни рублев. Поспешил, когда царь, наконец, отпустил кафтан, на последок пообещал почти искренне:
— Государь, сей же час принесу до копеечки, вы еще от ассамблеи не отойдете.
Меньшиков быстро ушел, а Петр сам налил себе водки, выпил весь стаканчик крепкого напитка, Дмитриева! Потом по примеру того же Дмитрия занюхал рукав. Помолчал, прочувствовал, и все-таки заел чесноком.
— Вот ведь, — по-доброму помахал он Дмитрию, — учишь нас всякому, а водку гонишь крепкую, так ведь и помрешь невзначай.
Потом сказал без перерыва, попаданец даже не понял сразу: — деньги Алексашкины я все даю тебе, из трех тысяч рублев начекань мне гвардии фляжек, сколько надо, а остаток перебрось на оплату шхун, женка твоя, княгиня Хилкова, говорила, что там денег не хватает на доски и реи.
Дмитрий удивился, но поклонился. Денег почти хватило, благо пильная мельница была его же. Потом, когда шла окончательная оплата, он, конечно же стребовал, наверное. Но хозяйственная Даша думала иначе. Благо, Петру Алексеевичу, как и любому мужчине, долго женщине просить было не надо. Показать свой ум и знания, потом пошевелить плечиками, от чего грудь так волнительно бы задвигалась. И все, мужчина последнее отдаст. Ну, или у провинившегося друга отберет и отдаст красивой, но умной женщине.
Потом, разумеется, снова пили, причем, как свою, слабую водку, так и привезенную Дмитрием. Фляжку ведь Петр «выпросил» — сказал, что коли я тебе деньги почти отдал, то и фляжка уже моя. Задаток, мол, положено. Не гневь Господа, обычай такой русский.
Дмитрий не возражал. Обычая он, правда, такого не слышал. Похоже, царь его только сегодня и придумал. Больно уж он около фляжки крутился, как лиса вокруг кувшина с молоком. Так что он и сам бы отдал. Царь Петр Алексеевич такого был норова. Если ему чего-то нравилось, то он рано или поздно все равно отбирал. Но за это либо денег отдавал, либо морально ласкал. А ведь, что такое — царь тебе добр — это привилегии, заказы, опять же деньги. Молить еще будешь Господа, чтобы у него что-нибудь царю понравилось, так что он приберег.
