Мать моя с завидным усердием продолжала заниматься своим ремеслом. Она с одинаковой готовностью принимала всех, кто бы ни искал ее общества. Ей было совершенно безразлично, кто именно пыхтит и потеет, оседлав ее верхом, — старик, юноша, урод, красавец, бедняк или богач. Единственным, на чем сосредоточились все ее помыслы, была великая судьба, ожидавшая меня, ее сына. И она готова была на любые жертвы, лишь бы поспособствовать осуществлению этого моего великого предназначения. Она непрестанно мне об этом твердила, пока я рос. Полагаю, она так настойчиво вбивала это в мою голову по двум причинам. Во-первых, ей хотелось оправдаться в моих глазах, ведь рано или поздно я должен был узнать, насколько презренным почитают люди тот род занятий, который она для себя избрала. А во-вторых, она рассчитывала, что я, поверив ее словам о моих грядущих успехах и достижениях, меньше стану страдать из-за своего физического уродства.
Последнее, честно говоря, и впрямь трудно было причислить к подаркам судьбы. Разумеется, из-за проклятой деформированной правой ноги я выучился ходить куда позднее моих сверстников, и, даже одолев эту науку, еще ребенком понимал, что никогда не стану таким, как они. Им в любой миг ничего не стоило при желании припустить бегом, я же в подобных случаях лишь ковылял чуть быстрее, налегая на посох. Маделайн смастерила мне костыли, и я опирался на них, когда учился ходить. При помощи этих грубых деревяшек я вскоре стал довольно сносно передвигаться по трактиру. Но как же я их ненавидел! При одном взгляде на них меня буквально корчить начинало от сознания собственной неполноценности и беззащитности.
Последнее сформировалось во многом благодаря своеобразному чувству юмора некоторых из посетителей трактира. То и дело кто-нибудь из них ловким ударом по костылю сбивал меня с ног. Кроме завсегдатаев у нас то и дело появлялись новые гости из числа проезжих, и каждому из них наверняка казалось, что блестящая идея свалить меня на пол вышеописанным способом впервые осенила именно его. Так что шутку эту со мной проделывали едва ли не ежедневно. Маделайн, если ей случалось в это время находиться в общем зале, тотчас же бросалась мне на выручку, поднимала меня, отряхивала мое платье и набрасывалась на обидчика чуть ли не с кулаками, вопя, как ему, мол, не стыдно, вот еще герой выискался, силач разэтакий, справился с увечным ребенком. На праведный ее гнев пьяницы всегда почему-то реагировали добродушно-снисходительно: подбадривали ее хохотом и скабрезными выкриками, шлепали по заднице, норовили цапнуть за груди.
Подобное, повторяю, происходило столь часто, что я стал воспринимать все вышеописанное как своего рода ритуал и сделался совершенно нечувствительным к наносимым мне обидам. Единственное, что мне по-настоящему досаждало, это неизменно замотанные ветошью локти и коленки. Из-за них-то я к пяти годам и выбросил проклятые костыли. Я стал опираться при ходьбе на толстую прочную палку. Походка моя от этого стала более медлительной и, пожалуй, менее уверенной, но зато посох оказался для трактирных пьяниц мишенью не столь привлекательной, какой являлись проклятые костыли.
А главное, я вскоре почувствовал, как укрепились мышцы моей здоровой ноги, да и негодная правая сделалась чуть-чуть сильнее. При всяком удобном случае я старался обходиться даже и вовсе без опоры и передвигался по трактиру, хватаясь за столы и барную стойку. Посредством этих тренировок мне удалось значительно развить верхнюю часть своего туловища, но как ни велики были мои успехи, они начинали казаться мне жалкими, стоило только увидеть сквозь окно мчащихся во весь опор мальчишек, среди которых попадались и мои ровесники, и ребятня помоложе. Мне только и оставалось, что вздыхать от жгучей зависти к ним. Они же, и это было для меня очевидно, воспринимали свою полноценность, то, что ноги, здоровые и крепкие, безотказно им подчиняются, как нечто само собой разумеющееся. Я уже тогда это понимал.
Я никогда не задумывался, почему к моей матери так часто приходят мужчины — и все время разные. Оглядываясь назад, на детские свои годы, я не перестаю удивляться, сколь многое из того, чего принято стыдиться, опасаться, избегать, готов счесть нормальным и естественным любой ребенок. Мы с Маделайн ночевали в одной комнате. Она на своей деревянной кровати, я на своем тюфяке, который по утрам следовало сворачивать рулетом и убирать в угол каморки. И ночами, когда я уже лежал в постели (вернее, на полу, на своем набитом соломой ложе), Маделайн не задумываясь вела клиента в нашу с ней общую спальню, если дальняя комната оказывалась занята постояльцами. И мне нередко случалось засыпать под шепот, и кряхтение, и вздохи, доносившиеся с материнской кровати. И это ровным счетом ничего для меня не значило. Маделайн зачем-то делала это, а значит, так было нужно. В моем детском сознании не возникало даже тени мысли, что любая другая из матерей на белом свете может вести себя как-то иначе.
Мне пришлось расстаться с этой иллюзией в возрасте лет шести или семи. Я стал работать на Строкера, едва начав ходить. Вернее, кое-как передвигаться. Я выполнял любую подручную работу — мыл посуду, помогал чистить конюшню. Со своими сверстниками из городка я практически не общался. Когда выдавалась свободная минутка, предпочитал наблюдать сквозь окошко, как они носились друг за дружкой близ трактира с быстротой и ловкостью, о каких я и мечтать не смел. Но в тот день, о котором пойдет речь, Строкер послал меня к лудильщику за прохудившейся кружкой, которую тот взялся запаять, когда в последний раз наведывался в трактир. Прихрамывая, я поравнялся с компанией мальчишек, которые стояли посреди улицы — если только широкая немощеная полоса земли, покрытая жидкой грязью, заслуживала такого названия — и с криками и смехом чем-то забавлялись. Они меня заметили и прервали свою игру, и один из них, самый рослый, отделился от остальных и выступил вперед. Я невольно покосился на него и тотчас же вспомнил его имя. Мальчишку звали Скрит. Он был на целую голову выше меня. Его толстое лицо мгновенно приняло свирепо-насмешливое выражение. У меня дух перехватило от страха. Мы оба с ним были детьми, но мне, щуплому малорослому калеке, он тогда казался просто таки сказочным великаном. Нос у Скрита был сломан, губа рассечена. Не иначе как он искал, с кем бы поквитаться за эти недавние увечья, на ком бы выместить злобу. И тут я столь удачно очутился на его пути.
Я опустил глаза и втянул голову в плечи. И вдруг увидел на дороге монетку. Самая мелкая, мельче не бывает, она весело блестела, лежа в пыли и грязи. Деньги, мои собственные! Я нагнулся и поднял ее, и крепко сжал в кулаке. Впервые в жизни я стал обладателем капитала. Я счастливо улыбнулся.
— Привет, шлюхин сын! — крикнул Скрит.
Я оглянулся через плечо, ища взглядом того, к кому он обращался. Но поблизости от меня никого не оказалось, из чего я незамедлительно сделал вывод, что этот его выкрик был адресован мне. Дружелюбное, даже ласковое выражение его голоса меня донельзя озадачило, я вовсе не почувствовал сарказма, который он вложил в это приветствие, потому как не имел опыта общения со сверстниками, как уже упоминалось выше. Весь мой мир составляли трактирная шлюха Маделайн, ловкая и дружелюбная Астел, которая мне симпатизировала, жадина Строкер и пьяный сброд, собиравшийся в трактире.
Так что я не менее приветливо улыбнулся ему в ответ и возразил со всей вежливостью, на какую был способен:
— Я не Люхинсон. Вы обознались. — Я незаметно опустил монету в карман своей куртки. — Меня зовут Невпопад.
— Шлюхин сын Невпопад, — кивнул он с ухмылкой.
— Послушайте, я не… — Мне хотелось прояснить ситуацию. Я по-прежнему был уверен, что он ошибся. — Вы, кажется, приняли меня за кого-то другого.
— Ничуть не бывало! — Его ухмылка стала еще шире. — Ведь твоя мать шлюха, так?
Я облокотился на свой посох и задумчиво почесал голову.
— Трудно сказать. Право, не знаю. Кто такая шлюха?
Скрит уставился на меня во все глаза, прикидывая, в самом ли деле я такой недоумок, каким себя выказал, или просто насмехаюсь над ним. Но лицо мое, по-видимому, выражало столь бесхитростное недоумение и любопытство, что даже этому задире трудно было усомниться в моей искренности. Он нехотя процедил:
— Шлюхи, это такие, которые спят с мужчинами и получают от них за это деньги. А те, кто спит со шлюхами, зовутся потаскунами, шлюшьими прихвостнями.
Я вспомнил звон монет, которые небрежно бросали на стол в нашей каморке мужчины, прежде чем уйти от Маделайн. Похоже было, что ее действия вполне укладывались в толкование слова «шлюха», только что данное Скритом. Но для меня, повторюсь, ее поведение по-прежнему казалось чем-то совершенно нормальным, свойственным едва ли не всем прочим женщинам в мире. К тому же я живо припомнил разговоры Маделайн с Астел, которые мне доводилось слышать и суть которых сводилась к тому, что если мужчин и можно подле себя терпеть, то лишь ради денег, и что, следовательно, образ жизни Маделайн, по сути дела, мало чем отличается от действий самых респектабельных леди, матерей семейств. Те просто подороже себя продают, и только. Предоставляя мужчинам свое тело, эти почтенные леди получают взамен положение в обществе, титулы, земли, наряды и драгоценности. Астел не раз заявляла, что Маделайн поступает честнее любой из них.
