Бриш, попыхтев так, что это слышно сквозь музыку и смех, тоже садится.
– Какая восхитительная наглость, – с неопределённым выражением констатирует Санаду. – При соректоре так вопиюще нарушать правила!
Его театральный вздох подсказывает, что на нарушение правил Санаду не злится. Я мягко касаюсь его лежащей на скамейке руки и падаю в тёмный омут обращённых на меня глаз:
– Но вы же не лишите их этого замечательного представления?
– Откуда вы знаете, что оно замечательное? – рука Санаду под моими пальцами разогревается и слегка подрагивает, будто вибрирует.
Это вдруг напоминает об увиденном утром. Жар приливает… ко всем местам, внутри зарождается вибрация, мозг отчаянно пытается сохранять трезвость, ответить.
– Будь оно плохое, вы бы не пришли, – неожиданно томно выдаю я.
У Санаду взлетает бровь.
– Простите, – я отдёргиваю пальцы от его ладони.
Санаду опускает взгляд на свою руку, на то место, которого я только что касалась. А у меня заходится сердце, опять во рту пересыхает, дыхание сбивается, и жар с мурашками разносятся по телу:
– Я не имела в виду ничего… такого.
Смотрю на его руку, лежащую на истёртом полотне скамьи, а перед глазами – утренняя картина. К лицу жаркой волной приливает кровь, я резко отворачиваюсь, чтобы спрятать за кудряшками пылающие щёки. Невидяще смотрю на фигурки на манеже. Бешеный стук сердца поглощает окружающие звуки. Краем глаза, сквозь завитки волос, отмечаю, что Санаду и Фидис смотрят на меня.
А мне хочется сбежать. Или провалиться сквозь землю. Или хотя бы не ощущать всё так остро: близость Санаду, тепло его ладони, касающейся сжавшей край скамейки руки, прикосновение ткани к коже, будоражащее при каждом вздохе.
– Давайте посмотрим представление, – сипловато прошу я. – А потом будем разбираться с нарушением правил. Ладно?
Сердце колотится в горле, перед глазами от всплеска эмоций чуть ли не цветные пятна мельтешат.
Во всеобщем море веселья мы – островок напряжения. На самом деле всем немного страшно: Санаду вправе нас наказать. И имеет все возможности это сделать.
– Хорошо, – ответ Санаду вызывает всеобщий выдох облегчения. – Давайте посмотрим представление.
Сквозь кудряшки я улавливаю на себе взгляды демонов. И взгляд Санаду. Его ладонь чуть плотнее прижимается к моей. Охватывает. Медленно надавливает на пальцы, заставляя их разжать. Только теперь я осознаю, что в скамейку впилась слишком сильно, под ногтями ожогом проносится боль.
И отступает: Санаду укладывает мою ладонь на прохладную деревяшку и успокаивающе поглаживает.
Точнее, это поглаживание должно быть успокаивающим, но меня скольжение его пальцев по пылающей коже будоражит только сильнее. Теперь горят не только щёки, но и губы – словно в ожидании поцелуя.
Глава 12
Теперь Санаду завладевает совсем другая магия. Отступают воспоминания о семье. Под действием собственных блекнут чужие эмоции. Разум выстраивает границу между прошлым и настоящим, позволяя наслаждаться.
Близостью.
Прикосновением к руке.
Клео неотрывно смотрит на сцену, а Санаду, чуть искоса, на неё, хотя кудрявый ореол прячет большую часть её лица, оставляя доступным лишь кончик носа и абрис соблазнительно приоткрытых губ. С огромным удовольствием Санаду заколол бы эти пряди заколкой: открыть для себя щёчку, глаз, провести пальцами по губам, очертить подбородок и повернуть Клео к себе.
Санаду отгоняет эту мысль. Не то что бы это совсем невозможно, и кудрявые пряди можно убрать за ухо, но при мысли об этом слишком часто бьётся сердце. Накатывает робость.
Не слишком ли рано?
Не слишком ли дерзко?
Поможет ли?
Санаду не дракон утаскивать милую сердцу девушку в нору и там прививать любовь к себе.
Соблазнение? Он не уверен, что это такое уж действенное средство. Хотя на нём сработало. Пару раз.
Ладно, положа руку на выпрыгивающее из груди сердце: не уверен, что справится: его опыт соблазнения относится к опыту принимающей стороны, и он сильно сомневается, что Клео станет вести себя, как Мара.
Клео, безусловно, девушка дерзкая, но не в эту сторону. Санаду даже рад: чувственность ослепляет, а в постели хоть и можно проводить много времени, но точно не всё. Сейчас же с Клео без единого поцелуя он чувствует куда большую душевную близость, чем с Марой, когда они стали любовниками.
На самом деле – если Санаду не занимается самообманом из инстинктивного желания подрихтовать прошлое и добавить себе аргументов в пользу задуманного обмана – с Марой их душевная близость началась с образования кровной связи.
Клео запрокидывает голову для наблюдения за принявшими эстафету выступления акробатами, и её лицо открывается. В сумрачном освещении видно, как ярко горят её щёки, как алы её губы. Улыбка задирает их уголки. Широко распахнутые глаза блестят отражением светильников.
«Точно так же она могла бы смотреть на меня», – мелькает мысль, и Санаду почти физически больно от желания.
Он хотел бы взмыть под купол, показать не заржавевшие за столетия навыки. Свою нечеловеческую ловкость. Но это будет чересчур. Слишком публично. Слишком очевидно.
…это отговорки: Санаду может спрятаться за иллюзией. Надеть маску. Но когда думает о реальном осуществлении – к горлу подкатывает ком: он не выступает в цирке не потому, что не способен организовать всё так, чтобы не переполошить архивампиров. Нет. Этот отказ – дань памяти его семье, родному цирку – очередной труппе, так и не добравшейся до следующего города.
Поэтому ему остаётся смотреть, вспоминать, мечтать – с чётким осознанием, что грань между желанием и исполнением он не переступит.
Даже если хочется впечатлить Клео.
Впечатлить своими навыками можно и не под куполом – Санаду это уже делал.
Она улыбается. Не желая её смущать, Санаду делает вид, что тоже смотрит представление. Чуть отклоняется, чтобы лучше видеть её.
Клео, высвободив ладонь из-под его пальцев, хлопает в ладоши, её кудряшки весело пружинят, вспыхивают искорками насыпанных на них блестяшек.
«Какая же она красивая!» – обмирает от восхищения Санаду.
Он готов сидеть так целую вечность, даже если Клео больше не позволит касаться её руки.
Барабанная дробь отвлекает его внимание. Сальто под куполом без страховки. Момент всеобщего напряжённого ожидания. Адреналиновый выброс рывка. Несколько мгновений гибкое тело кувыркается без всякой поддержки – и за миг до падения сильные руки партнёра спасают его от гибели.
Всеобщий выдох.
Буря оваций.
Клео оглядывается. Её лицо попадает в тень, кудри сияют рыжеватым ореолом. Санаду чуть подаётся вперёд. Клео наклоняется к нему. Его сердце замирает, он весь застывает, боясь поверить, что…
Она продолжает наклоняться, грудь упирается в его руку, будто пробивает током всё тело. Её ладошка опирается на его плечо. Мягкие тёплые губы почти скользят по щеке, вызывая жаркий, невыносимый прилив крови. Мягко щекочут ухо дыханием:
– У вас получилось бы лучше! – кричит она сквозь затихающий рокот хлопков.
Даже не представляя, какой шквал эмоций вызывает этими простыми словами.
Наверное, даже больше, чем прикосновением её губ к мочке уха Санаду.
– Вы быстрее, сильнее и куда более ловкий.
Ему кажется, или эта фраза звучит не восторженно, а томно?
Он медленно, очень медленно поворачивается.
Барабанная дробь опять нагнетает напряжение, но у Санаду и так всё напряжено, каждый волосок топорщится, сердце заходится. Он чуть доворачивает голову, пытаясь поймать щекой прикосновение губ, но Клео успевает отстраниться. Только её ладонь остаётся на его плече, только её часто вздымающаяся грудь задевает его руку.
Их взгляды встречаются. Глаза Клео кажутся Санаду чёрными.
Всё отчаяннее стучит барабанная дробь перед двойным сальто.
Свои и чужие эмоции смешиваются.
Губы Клео влажно блестят, так призывно приоткрываются.
