Но в этот момент над их головами громыхнул гром. Самый что ни на есть настоящий гром, как это бывает в ядрёную весеннюю грозу. Бааска недолго стоял с разинутым ртом, — с расширенными от ужаса глазами побежал. Ёндёрюська его не ждал, уже улепётывал с этого места…
* * *
До начала учёбы в школе было ещё далеко: обычно занятия начинались не первого сентября, а только после полной уборки и заготовки сена для колхоза: после первых снегов — примерно в конце октября. Тем не менее, Бааске приснилось нечто напоминающее опостылевшую школу.
Школа была незнакомой: огромной, многоэтажной, с длинными коридорами — ни разу в жизни Бааска таких школ не видел. В колхозе школа была маленькой одноэтажной, деревянной, и в ней всего-то было несколько классов.
Войдя в класс, Бааска увидел за партами незнакомых ребят которые корпели над тетрадями, строгого «учителя» в костюме тройке и с рожками на голове, и огромную, во всю стену, доску. Рожки у преподавателя казались вполне уместными, и даже никакого удивления не вызвали, как будто так и должно было быть.
— Та-ак, у нас новенький, ну-кась, представься товарищам.
— Бааска Фёдоров из деревни Атамай! — отчеканил Бааска.
В классе стояла самая что ни на есть настоящая «гробовая» тишина, так что на всякий случай, полностью положившись на внутреннее чутьё, решил от обычных своих хулиганских выходок пока воздержаться. Решение, как выяснилось чуть позже, оказалось правильным.
— Садись, Бааска, будь как дома, осваивайся, — почесав голову кончиком карандаша возле левого рога, предложил «учитель», — надеюсь, твоё поведение будет хорошим. У нас, знаешь ли, особо не побалуешь.
Бааска, печатая шаг, промаршировал по классу, сел на свободное место, чётко зафиксировал правильное положение тела — спина прямая, руки сложены друг на друга. На парте уже находились тетрадь с промокашкой и чернильница, вот только ручки не было. Бааска обернулся:
— Слышь, как тя звать, ручка есть? Одолжи…
В ответ получил кулаком по лбу:
— Отстань, свою иметь надо!
— Бааска, не вертись! — Окрикнул строгий «учитель», сдвинув очки на переносицу и погрозив указкой, — первое замечание!..
Наконец прозвенел звонок — перемена, но все сидят, не шелохнутся — будто не слышат. Бааска чисто рефлекторно хотел было уже рвануть с места, но «учитель» его остановил:
— Сидеть, Бааска! Тебе — второе замечание! — После чего дал команду всему классу: — вста-ать! Смиррна-а! — Все вскочили, стали по стойке «смирно», — слава великому учителю и вождю всех народов товарищу Сталину!
— Ура! Ура! Ура!
— Перерыв, товарищи дети!
В коридоре Бааска встретил друзей — почти всех своих одноклассников:
— О, здорОво!
— Привет!
— ЗдорОво!..
— А чё это нас по разным классам-то раскидали?
— А чтобы вместе не баловались. Если поведение будет хорошим, нас всех отсюда выпустят.
— А сами мы выйти не можем? — поинтересовался Бааска.
Опытные друзья предложили показать Бааске вход-выход. Провели на первый этаж, указали на дверь:
— Попробуй, выйди.
Бааска дёрнул дверную ручку. Никак. Подёргал дверь от себя, на себя. Опять никак. Внезапно дверь открылась, растерянно озираясь по сторонам, влетел новенький — будто его сзади кто-то подпихнул.
Пока дверь за ним не захлопнулась, Бааска схватился руками за дверную ручку и попытался потянуть на себя, но проклятая дверь, нисколько не поддавшись Бааскиным усилиям, с шумом захлопнулась.
— Отсюда выхода нет, Бааска, — сказал кто-то из деревенских друзей, — уже пробовали. Разве что — если за хорошее поведение выпустят…
— А Ёндёрюська здесь? — спросил Бааска.
— Не, нету его. У него же всегда по поведению и рисованию «хорошо» и «отлично» было.
— Тебя как звать? — обратился Бааска к новенькому.
— Марклен (Маркс-Ленин. Прим., автора).
— Меня — Бааска, — пожали друг другу руки, представились и остальные, — ты как сюда попал-то?
— Утром вышел на крыльцо, пока чесался на голову кирпич упал. А ты как? — в свою очередь спросил Марклен.
Бааска поднатужился, начал вспоминать — как это его в самом-то деле сюда угораздило:
— Да тоже вышел откуда-то… из нужника что-ли…
— И на голову кирпич упал! — подсказал кто-то из «стареньких».
— Точно! — Бааска даже удивился такой прозорливости, — а как ты узнал, ясновидящий что-ли?
— Да тут всем на голову кирпичи только и падали.
— Да-а, никогда не знаешь где тебя смерть поджидает, — сделал Бааска мудрое умозаключение.
— Пойдём, покажем что-то.
Толпа двинулась в дальний конец коридора. Коридор дли-инный, по обе стороны — классы, классы. В конце — дверь не дверь, вроде решётка; какая-то неведомая сила ближе не подпускает, вроде как отпружинивает от этого места всех любопытных и пришедших «раньше времени». Мрачная решётка, сквозь которую видно багровое пламя и пышет нестерпимым жаром.
И оттуда, с той стороны решётки, слышны — плачь, стоны и скрежет зубов. И какие-то технические термины пьяного колхозного тракториста — родного Бааскиного дяди — Митряя, которые он частенько применял при ремонте своего трактора: «Аю, бля! Ёптать дьобынай биляттар накОй ёппаш`мать!». А ещё Митряй употреблял такие слова, поддавши, когда ходил по деревне и беспричинно задирался до порядочных людей. Изредка приезжавший из райцентра участковый уже два раза предупреждал Митряя — «Ох, смотри, Митряй, доиграешься, дадут тебе срок!..» — видать, дали.
— Туда что, за нехорошее поведение помещают?
— Ага. И ещё — сразу после третьего замечания…
За дверью раздался истошный крик Бааскиной матери:
— ПомерлА! ПомерлА!.. — в глаза ударил до того яркий и ослепительный луч света, что Бааска аж зажмурился…
Открыв глаза, Бааска обнаружил что проснулся, в окошко светило яркое летнее солнце. Оказывается, когда мама рано утром пошла доить корову, обнаружила, что ночью пеструшка без всякой видимой на то причины околела. К вечеру внезапно умер дядя Митряй — на голову упал кирпич — это он как всегда спьяну устроил драку возле дома, где хозяева решили подремонтировать печную трубу… Похоже — это было последнее предупреждение.
Уже много лет не прекращался падёж скота, наступила долгая засуха, людей стали одолевать болезни. По деревне поползли слухи: «Старик сердится, чем-то люди ему досадили, кто-то потревожил его вековой покой».
Включилась общественная память: Старик был необычным шаманом — он никогда не камлал, не употреблял бубен, не надевал шаманский костюм, лечил больных заговорами и простыми словами, массажем, настойками различных трав, снимал сглазы и проклятия, и вообще — защищал свой род и селение от всяческих напастей.
Монньогон был человеком очень маленького роста, сухощавым. Был добрым, чутким, сердечным и отзывчивым… Надо бы его перезахоронить: потомки шамана при новой власти ни разу арангас не проверили…
* * *
Председатель Матвеев как в гипнотическом трансе смотрел на «вертушку» — телефон трезвонил без умолку вот уже минут пять. В недобрый час зашёл он в сельсовет, ходил бы сейчас по ферме да доярок пощипывал и отчитывал…
Спасение пришло в виде старой доярки Харлампиевны:
— Здравствуй, Матвеев! Вот скажи ты мне…
— Да погоди ты, старая, не видишь, телепен (телефон, як.,) — из райкома звонят!..
— Э-э…
— Эге… Возьми трубку, скажи что я на ферме политинформацию провожу!
Доярка взяла трубку:
— Э-э…
Председатель схватился за голову, зашипел:
— Не «э-э», а «на проводе»!
— Э-э, на проводе, однако… Варвара Харлампиевна Окорокова… Э-э… Нету его… На ферму ушёл, на информацию…
— На политинформацию! — зашипел председатель в свободное ухо доярки.
— Однако, на политинформацию… ага… ага… ага… Понятно, однако!.. До свидания… Чё дальше делать-то? — вопрос относился к Матвееву.
— Трубку положи, — шёпнул председатель.
Трубка послушно была положена на стол. Максимов двумя пальцами осторожно взял трубку и вложил в рожки аппарата, крутнул звонковую ручку для отбоя.
— Что там сказали?
— Совсем плохо слышно было: тебя спросили, меня спросили, а дальше — ничего непонятно: план, сификация какая-то, сбыт, отчёт.
Глава колхоза вновь схватился за свою голову:
— Э-э… (вырезано цензурой)!
Доярка на цыпочках пошла на выход.
— Стоять! Чего хотела-то?
Варвара вернулась к столу, неуверенно присела напротив председателя, стала теребить конец пёстрого головного платка:
— Перезахоронить бы Старика надо.
— Кто говорит? — Матвеев прекрасно понимал о каком Старике идёт речь, всё-таки родная деревня, земля слухом полнится.
— Да все говорят, а то сам не знаешь.
