Антон продолжал механически грести, будто заведенный. Внутри у него стало холодно и пусто. Он почувствовал себя вдруг таким же мертвецом, как Ольховский. Мертвецом, который ночь за ночью делает работу, которую не успел доделать при жизни…
Подпоручик наклонил голову и внимательно посмотрел на Антона. Мягко спросил:
– Вы не устали?
– А вы? – Антон удивился, что сумел шевельнуть губами – и услышал свой невыразительный голос будто со стороны.
– Устал, – признался Ольховский.
В его глазах отразился свет луны, обычно невидимой за густым туманом.
– Тогда зачем… – Антон запнулся. Собственный голос казался ему чужим. – Зачем вы возвращаетесь?
– А кто это сделает, кроме меня?
– Что?
– Кто-то же должен спасти Россию. Я не уверен, что у меня получится. Но я хотя бы пытаюсь. А вы?
Антон не нашелся, что ответить. А еще, он так и не понял, спрашивал ли подпоручик лично его, Антона, или вообще – задавал вопрос всем живым?…
* * *
Антон рассказал про этот разговор Лехе.
– Интересно, – сказал Леха и надолго задумался.
– Может, приснилось? – с надеждой спросил Антон, устав ждать результатов его раздумий.
– А какая разница? – пожал плечами Леха.
– Что?!
– Ну, какая разница между сном и вот этим вот… то, что здесь…
– Ну, – засомневался Антон. Происходящее здесь по ночам и в самом деле напоминало кошмар. Антону иногда очень хотелось наконец проснуться и все забыть.
– Я имею в виду – между сном и жизнью. Или смертью и жизнью?
– Ты че, Леха? Знаешь? Величайшие философы не знали, а ты – знаешь?
Антон посмотрел на его улыбающееся лицо и подумал, что лейтенант Петя, может, не так уж и не прав.
А лейтенант Петя однажды сказал:
– Ты, Левитан, не обижайся, но твой Леха двинутый на голову.
– Кто бы говорил, – тихо буркнул Антон. Он обиделся.
– Разговорчики, – когда Петя вспоминал о субординации, его голос становился резким и скрипучим. Потом он подумал и неохотно добавил:
– Ну, мы тут все двинутые. Преимущественно. Что неудивительно при сложившихся обстоятельствах.
– А попроще можно?
– Куда проще? Один из гроба восстает по вторникам и пятницам, гордость советской академической гребли харонит помаленьку, я вам весла подношу. Ты с покойниками треплешься, Глуховской радугу по утрам смотрит. Один Дымко нормальный, но и тот пьет по-черному.
– Ну, это как раз нормально. Для сельской местности. Преимущественно.
– А в морду?
– За что?
– За снобизм и оскорбление старшего по званию.
– А Хароныч?
– Ну, он вообще чокнутый. Религиозный бред на фоне старческого слабоумия.
– А ты ему деньги зачем даешь?
– Ну, – Петя смутился. – Он сказал, иначе не получится. Когда предложил в первый раз их перевезти. Сказал, так положено. Думаю, он лучше знает.
– Неплохо он зарабатывает. А он вообще кто? Откуда взялся?
– Ну… взялся откуда-то. Я знаю? Хотите, попробуйте без него разок. И без денег. А?
– Не хочу. Не получится – ты будешь с ожившими казаками в моей лодке разбираться?
– А Глуховской? Он небось согласится? Предложить?
– Ты знаешь, Петя, он ведь совсем другой раньше был. То есть совсем раньше. Еще до того, как нас сюда перевели. Он из-за Ирины такой стал. Девушка у него была.
– Не дождалась, что ли?
– Вроде того.
– Бывает, – сочувственно ответил Петя и задумался о чем-то своем.
* * *
Леха по утрам действительно ходил смотреть на радугу.
Еще после той первой дикой ночи их «харонства» Леха, не упускавший ни одной мелочи, спросил у старика – мол, а как же кони? С ними-то как?
– И-и, соколики, оне сами по себе, того-этого, – ответил Хароныч.
– Совсем помирают?
– Зачем совсем? Сами уходят. Животная, соколик, всегда умней человека дорогу чует.
– Почему?
– Ну кто ж его знает, почему. Оне по-разному, человеки. Кто боится идти. У кого груз тяжкий – обида там или еще чего. Кто мыслит много, сумлевается – направо или налево, али вообще на месте погодить. А животная – чистая душа – встала и пошла себе.
– Так прямо и пошла?
– А ты, соколик, хочешь, сам погляди, если сумлеваешься.
Это было очень красиво. В предрассветных сумерках мост постепенно растворялся. Сперва исчезали резные опоры, уходящие в воду, и он на некоторое время зависал над берегами стройной невесомой дугой. А когда до нее дотрагивались первые солнечные лучи, она вспыхивала радужными переливами, будто выточенная из чистейшего звонкого хрусталя. И в этот миг на новый сияющий мост ступали кони.
Они поднимались с земли, куда их уложили пулеметные очереди, встряхивались, звеня удилами и медленно, пробуя на ощупь каждый шаг после-смертной жизни, шли к радуге. Когда ее сияние касалось коней, они преображались. Растворялись в радужном свете уздечки и седла, всплескивали длинные, остриженные при жизни гривы и хвосты, распрямлялись шеи, приученные к короткому поводу… Кони ступали на радугу, друг за другом, ускоряя шаг, потом переходили на рысь – и уже через минуту табун уносился по радужному мосту на другую, невидимую, сторону, расплескав по ветру светлые гривы. Мост исчезал вместе с ними, только некоторое время мерцали в воздухе разноцветные искры, обозначая последнюю лошадиную дорогу…
Леха ходил смотреть на это каждый раз.
– Не надоело? – спросил его как-то Антон.
– Красиво, – ответил Леха. – Сам попробуй. Будет легче.
Антон понимал, о чем он. Радужный лошадиный мост был оборотной стороной жуткого, залитого кровью, моста ночного. Как доктор Джекил и мистер Хайд. Как изуродованное пулями лицо маленького знаменосца – лицо, половина которого осталась нетронутой. Только Антону от этой радуги становилось еще тошнее. И ночной мост после нее казался еще ужаснее, а река под ним – еще чернее.
А для Лехи почему-то получалось по-другому. Будто эта радуга была ему платой за страшное ночное ремесло перевозчика мертвых. И будто он считал эту плату достаточной.
Когда Антон это понял, он подумал, что Леха не взял бы денег, которые хотел предложить ему лейтенант. Тех, что брал Харитоныч…
* * *
А однажды Леха ушел по радужному мосту. Ухватил за гриву белого командирского коня, взлетел ему на спину одним махом – будто всю жизнь до этого только и ездил верхом – и улетел вместе с табуном в светлое далеко.
– Ох, я дурак, – ругал потом себя Антон, – нет бы догадаться, что он примеривался…
– Да, блин, ситуация, – согласился лейтенант Петя. Ему еще надо было как-то докладывать о происшедшем майору, и он размышлял, как к этой задаче подступиться. – И кто бы подумал. Нет, ну он, конечно, двинутый, этот Глуховской. Но чтоб до такой степени…
– Да мне надо было думать. Я знал, что так будет.
– У него, что, серьезно, с мозгами было так плохо? Нет, ну в нашей обстановочке, конечно, можно головой поехать. Дымко вон спился почти. Надо майора попросить, чтоб уже перевел его куда. Жалко мужика.
– Да нет. Не в этом дело. У Лехи девушка была.
– Бывает.
– Да нет. Не в этом дело.
– А в чем? Ты меня заморочил уже, Левитан. Может, ты к майору пойдешь объясняться? У тебя получается.
– Она умерла.
– Кто?
– Ирина. Девушка Лехина. Он ее любил. Очень сильно. С родителями из-за нее поссорился. Она им не нравилась, мол, из плохой семьи, Лехе не чета. Он хотел, чтоб Ирина у родителей пожила, пока он в армии. А они не согласились.
– И что?
– Он считал, что Ира бы не погибла, если б они не отказали. С тех пор все письма из дома выбрасывал, не читая. Сказал, что не простит никогда. И не вернется к ним.
– Во блин, – сказал лейтенант. – Ситуация…
А на следующую ночь на мосту появился парламентер. С белым флагом.
За ним шел Леха, увлеченно беседующий с Ольховским. А следом – хмурые пешие казаки.
– Мои люди устали, – сказал подпоручик. – Они больше не вернутся. Будьте любезны предоставить нам транспорт. И посуду. И будьте любезны, – обратился он к ошарашенному Дымко, – не наставлять на нас оружие. Мои люди нервничают.
– Глуховской, это что вообще происходит? – тихо прошипел лейтенант, наблюдая, как казаки один за другим рассаживаются по лодкам.
– Я с ним поговорил, – объяснил Леха.
– Поспешай, соколики, – суетился Хароныч, торопившийся сегодня почему-то сильнее обычного.
Лодка в этот раз скользила легко. Черная вода вскипала за кормой и толкалась в борта, покачивая судно.
Подпоручик сидел на корме, подогнув длинные ноги. Ободок кольца блестел на пальце.
«Не приснилось», – понял Антон, с содроганием вспомнив тот, прежний разговор.
– Вы что, передумали спасать Россию? – решился– таки спросить Антон. – Думаете, бесполезно?
– А вы? – отозвался Ольховский. Подождал с улыбкой ответа Антона. Не дождался, попросил мягко: – Остановите здесь, будьте любезны, – и протянул Антону стакан.
– Что? – удивился Антон.
– Ну, в какой-то мере это ваша обязанность. Я бы сказал, служебная, – улыбнулся Ольховский. – Дайте, наконец, моим людям воды. Жаль, что вы не сделали этого раньше.
