– Мне велели дожидаться выпадения Снега желания… Так неужели это и есть тот самый снег? А Астор – он ведь тоже говорил о белом вихре на зеленой листве… – Я тоненько взвизгнула, прыгнула в снег, упала на колени и принялась торопливо сгребать его в кучу, стремясь охватить как можно больший участок мягкого, долгожданного покрова.
Мои пальцы замерзли и плохо справлялись с непривычной для них работой. Абсолютно не представляя, как это делается, я все–таки упрямо скатывала и приминала пышные хлопья, ползала на четвереньках и, высунув от усердия кончик языка, лепила сначала голову, а затем плечи, грудь, руки, талию, бедра, ноги… Я понимала, что неспособна добиться точного портретного сходства, и уповала на милость судьбы, воссоздавая из Снега желания тело своего любимого мужчины, намереваясь вырвать его из бездны небытия, чтобы вернуть обратно – в мир живых. Наконец распростертая на земле статуя была закончена. Снегопад прекратился. Над кронами берез взошло теплое солнце, растворяя фату изморози и одевая слепленное мною изваяние в панцирь прозрачного льда. И тогда я сняла с шеи оправленный в серебро флакон и щедро окропила снеговую скульптуру мертвой водой. Едва заметный туман окутал ледяного принца, пробегая по нему волной и придавая снегу разительное сходство с настоящей плотью. Грубая корка потекла и преобразилась, принимая форму прекрасного, одухотворенного лица с чеканными скулами, высоким лбом, точеным носом и капризно изогнутыми губами. На мощной колонне шеи проступили мельчайшие жилки, ниже обрисовались очертания налитых силой грудных мышц и рельефного пресса. На кончиках пальцев рук выросли черные когти, длинные белокурые локоны нимбом разметались кругом головы, упруго взбугрились мускулистые икры. Я восхищенно расширила зрачки и, раскупорив флакончик с живой водой, вылила ее на воссозданного демона…
Его рот чуть приоткрылся, выдыхая облачко теплого пара. Глазные яблоки задвигались, плотно сомкнутые веки – дрогнули. Грудь приподнялась в напряженном вздохе и… вновь опала – жалобно и бессильно. А откуда–то издалека, из иной реальности, до меня долетел громкий разочарованный стон, полный отчаяния и несбывшейся надежды. Чуда не произошло! Всей душой, всеми помыслами я мгновенно ощутила – Астор здесь, рядом, совсем близко, нас разделяет всего лишь один удар сердца, страстное слияние губ и прикосновение пальцев. Но что–то властно удерживает его по ту сторону незримой границы, не отпуская сюда, ко мне. А стон, полный невыразимой горечи и тоски, звучал все глуше, тая во мраке и уходя обратно в пустоту. Я повалилась на ледяную статую, жарко лобзая холодные губы, умоляя его сжалиться и остаться со мной.
– Не уходи! – смертельно раненным зверем завывала я, бессильно царапая снег и ломая ногти. – Не оставляй меня, Астор! Ты так нужен мне, любимый! Я не могу, я не хочу жить без тебя…
Я выхватила из ножен Алатору, намереваясь обрызгать мертвое изваяние своей горячей кровью, но мое тело вдруг приобрело твердость стали, не поддаваясь клинку. На моей коже не образовалось даже царапины, и как я ни старалась – так и не смогла добыть хотя бы каплю живительной жидкости. Все мои усилия оказались тщетными…
Я долго сидела подле бесформенных остатков растаявшего снега, почти превратившихся в лужу и уже утративших всякое сходство с мужской фигурой. Я не понимала – почему, невзирая на все пройденные мною испытания, нам не помогли ни вода, ни любовь, так и не сумев удержать его ответившую на призыв душу. Счастье казалось таким возможным и достижимым, но будто бы чего–то испугалось или не получило желаемого, не дождавшись от меня каких–то ключевых слов. Что я сделала неправильно? Вполне возможно, я так и не постигла главной сути, скрытой в речах Логрина и наставлениях Логруса. Неужели я показалась Астору неубедительной и его посмертная сущность не узрела искомой причины, способной привлечь ее обратно на землю? Но разве можно любить сильнее, чем я? Кто осмелится совершить больше, чем я, и выдержит худшие мучения, чтобы вернуть себе любимого мужчину? Так в чем же я ошиблась?
Моя душа словно онемела и уже ничего не чувствовала, превратившись в беспрестанно пульсирующий сгусток боли. Я с трудом разогнула затекшие колени, поднимаясь из лужи мутной воды, чуть не ставшей им. Теперь я испытывала невыразимое отвращение к своей никчемной жизни и приняла бы смерть как заслуженное, желанное избавление от бессмысленности своего дальнейшего существования… Но, увы, я не имела права даже на то, чтобы умереть, ибо впереди меня ждали новые проблемы и обязательства. Я пообещала спасти этот мир и собиралась любой ценой выполнить данную мною клятву, думая уже совсем не о себе, а только о сыне и верящих в меня друзьях. Я в последний раз оглянулась на поблекшую Поляну воскрешения, ставшую для меня обманчивым миражом и несбывшейся мечтой. О, как же сильно мне не хотелось жить – ведь моя душа и так уже была мертва, но оставаться здесь я тоже не могла. Пришло время возвращаться. Мои слезы иссякли, сменившись словами новой песни, звучавшей траурно, словно похоронный гимн. Сейчас я прощалась с ним – с моим Астором, с моим недостижимым счастьем, так мне и не доставшимся…
Этот снег, удивительно белый,
Что на зелени летних берез
Примостился покровом несмелым,
Растревожил мне душу до слез.
Выпал он неожиданно – ночью,
Мой случайный, венчальный наряд.
А снежинки, как путь к многоточью,
На листве изумрудной горят.
Я недавно поставила точку
На своей несуразной судьбе.
И поверь, эту странную строчку
Не хотела писать о тебе.
Но, возможно, и сам ты не верил,
Что закружит нас вдруг снегопад,
Он две ночи нам только отмерил
Да отсыпал любви наугад.
И развел, отделив друг от друга,
Наслаждаясь горячкой моей…
Чтобы видеть, как белая вьюга
Саван шьет из любви простыней.
А затем передо мной разверзлось темное окно портала, ведущее неизвестно куда. Но разве это имело какое–нибудь значение? Радужный уровень грубо выпроваживал меня вон, презрительно отторгая, как чужеродный, никчемный элемент. Я горестно усмехнулась и равнодушно шагнула в слабо фосфоресцирующую дыру энергетического провала, совершенно не представляя, в какие неведомые края забросит меня на сей раз, но целиком положившись на волю слепого провидения. Теперь мне было все равно…
В королевском дворце Силя царила суматоха. Но, увы, отнюдь не та долгожданная и захватывающая, которая наблюдается в канун радостных торжеств или праздников, а самая настоящая паническая суета, вызванная растерянностью и смятением, неуклонно перерастающими во всеобъемлющий, всепоглощающий ужас. Сам барон Генрих сразу же после похорон скончавшейся при родах Лилуиллы заперся у себя в апартаментах и беспробудно пьянствовал уже третий день подряд, на все призывы друзей отвечая лишь идиотскими посылами куда подальше и нечленораздельным мычанием. Правитель сильфов чувствовал за собой вину, а посему целенаправленно и планомерно топил себя в вине, очевидно намереваясь последовать за безвременно почившей супругой. И тщетно взывали к его рассудку Саймон и Марвин, поочередно сменявшиеся на боевом посту под запертой дверью баронской опочивальни, – Генрих напрочь отказывался внимать их аргументированным доводам, оставаясь слепым и глухим к любым словам и просьбам. Ну вот втемяшил он себе в голову, что останься он во дворце, а не шастай по Диким землям, то жена перенесла бы роды куда как благополучнее и осталась бы жива. Но, выслушивая его перемежающиеся пьяными слезами оправдания, смутно долетающие из–за толстой двери, мудрый Саймонариэль отрицательно мотал удрученно поникшей головой и однообразно повторял: в случившейся горести нет вины барона, ибо над несчастной роженицей тяготели остатки черной магии Ледяного бога, обрекшие ее на смерть без надежды на спасение. И понапрасну распинался в увещеваниях самый близкий друг сильфского повелителя – некромант Марвин, разумно внушая: барон обязан жить хотя бы ради малютки дочери. А случившегося уже не изменить, поэтому нужно перебороть скорбь и не придавать слишком много значения сегодняшней беде – ведь не исключено, что завтра придет новая, еще более страшная… Кстати, именно этой–то закономерной неприятности, логически вытекающей из всех предыдущих, так и боялись мудрые архимаги, расписавшиеся в собственной немощи и опечаленно разводящие руками – дескать, здесь бессильны даже мы…
Крошка Мириам, златокудрая дочка сильфского владыки и красавицы Лилуиллы, стоившая своей матери жизни, родилась немного раньше положенного срока и, по единодушному признанию всех окружающих, стала самым очаровательным ребенком в мире. Убитый горем и раскаянием отец не удостоил малютки ни единым взглядом, поэтому имя для принцессы выбрала драконица Ларра, нарекшая ее древним словом, обозначающим «богоравная». И следует признать, столь громкое имя ничуть не казалось претенциозным, ибо едва народившаяся девица обладала на редкость ослепительной внешностью, затмевая и прелестную мать, и саму богиню Аолу. Наверно, на всей земле не нашлось бы второго подобного личика, выточенного так изящно и обрамленного золотыми кудрями. Огромные карие глаза девочки сияли, будто звезды, утопая в тени пушистых черных ресниц, а персикового оттенка кожа поражала мягкостью и бархатистостью.
