— Так что, гражданин начальник, получается, что правоохранительная машина буксует всеми пятью колесами, включая запасное.
Свидетель грустно вздыхает, сожалея о слабой материальной базе и о недостаточном финансировании родной милиции.
— А это зачем? — поднимаю увесистый камушек и швыряю в плотно уложенные штабели мешков.
Мешок, в который попал булыжник, ругается матом, и в нем прорезаются глаза.
— Ты смотри, куда кирпичи швыряешь, командир! Слышь, Семеныч, еще один на нашу голову приперся.
Семеныч, он же мешок в самом нижнем ряду, с тугим сопением выдвигает корочки и тыкает ими мне в глаза:
— Особый отряд по борьбе с экологическими преступлениями.
Я перестаю бесполезно шарить рукой на поясе в поисках отсутствующего пистолета. И задаю очередной, где-то даже дурацкий вопрос:
— А зачем?
Корочки исчезают. Вместо них появляется прибор ночного видения, который пристально изучает мое растерянное лицо.
— А чтобы всякая мразь народу спокойно жить не мешала.
Про кого говорит прибор ночного видения, непонятно. Но, скорее всего про тех, кто совершает самое величайшее преступление века.
Свидетель Иванов нервно теребит меня за новенький погон.
— Засада тут у них, — объясняет он, — Десять человек здесь и еще полсотни вокруг. На крышах снайпера засели. Стреляют в каждого, кто в пределах видимости окажется. Человек десять уже уложили. Или, вон видишь, мужик бульдога выгуливает?
— Неужто тоже? — почему-то пугаюсь я.
— Точно, — ухмыляется свидетель, — Майор, только гавкает постоянно.
Я внимательно оглядываюсь. Слова свидетеля и Семеныча позволяют по-новому взглянуть на окружающий мир.
Старушка, божий одуванчик, опираясь снайперскую винтовку, как на клюку, третий раз подряд пробегает мимо с полной сеткой молока. Пенсионеры в шортах и пиджаках с оттопыренными карманами играют в теннис. Самолеты пролетают низко-низко. В иллюминаторах серьезные лица фотографов и десантников. Молоденькая воспитательница ведет на веревке детишек, у которых весьма угрюмые лица и резиновые дубинки вместо детских лопаток. Обкуренный подросток с плеером в ушах и походной рацией за спиной обтирает стенки телефонной будки. Пятнадцать танков запаркованы под знаком «стоянка для танков запрещена». Пять расчехленных пушек в витрине местного продуктового магазина строго осматривают местность.
— И как успехи? — интересуюсь я, вникнув в серьезность засады.
— А никак, — свидетель внимательно разглядывает трудовую ладонь, на которой сверкает золотой перстень. — Второй месяц без горячей пищи сидят, толку только нет.
— А эти… жертвы? — продолжаю давить намеченную линию.
— Как часы, — свидетель переходит к рассмотрению второй трудовой ладони, на которой сверкает еще один золотой перстень. — На прошлой неделе, в воскресенье, как положено. Аккурат на площадке для выбивания ковров. Фамилию не скажу, больно мудреная. Со строительством связанная. Жена какого-то американского фокусника, который статую Свободы свистнул. Потом, правда, вернул.
Это уже кое-что!
Вытянув над головой удостоверение, чтобы ненароком не подстрелили, подхожу к площадке, на которой ранее граждане обычно выколачивали пыльные ковры и паласы. Сейчас от площадки не осталось и следа. Земля вымощена мраморными плитами. Расстелены красные дорожки. Рядом с кабинкой для переодевания замер военизированный почетный караул с карабинами. Неподалеку стоит работающий вертолет, неработающий военный оркестр, походная кухня с варящейся овсяной кашей и солдатская тумбочка с черным телефонным аппаратом прямой международной связи.
Подходит, чавкая иностранной жвачкой, свидетель Иванов.
— Что думаете делать, гражданин начальник? — два передних зуба у него золотые.
— Когда очередной завоз ожидается? — поднимаю с мраморных плит белую пуговицу с иностранной надписью и прячу улику в целлофановый пакет из-под утреннего батона.
— Сегодня, — дворник смотрит на золотые часы неизвестной мне швейцарской фирмы, — Ровно через час. Ловить будете, гражданин начальник?
Я не отвечаю. Свидетель, даже если он единственный, не должен знать оперативных планов. Отхожу на присмотренную ранее укромную позицию под детским грибком. Сучковатый столб с куском крашеного железа на макушке. Сажусь, прислоняясь к дереву. Сверху свисают четыре пары сапог. Нечищеных, кстати. Снимаю фуражку, вытираю лоб. Жарко.
— Ничего не получится, — свидетель пристраивается рядом, сжимая в руках метлу с дарственной надписью от мэра.
— Почему? — жарко так, что приходиться снять и китель. Жалко, на рубашке нет погон.
— Потому, что уже все уже было, — философски поясняет свидетель, доставая из кармана горсть семечек, — Хотите, гражданин начальник? Как хотите. Не поймать вам преступников. Девчонки как появлялись, так и будут появляться. Лучше бы построили трибуны, поставили мачты с фонарями, да народ пускали за деньги иностранных гостей разглядывать. И государству прибыль, и жертвам бесплатная реклама.
— Поймаем, — не совсем уверенно заявляю я.
— Вряд ли, — зевает дворник. — В прошлый раз Семеныч тоже клялся. И что? Глазом моргнуть не успели, а новая гражданка тут, как тут. Одна, без сообщников и захватчиков. Прямиком из Европы. Р-раз, и появился ни откуда. Стоит, визжит, на КГБ все валит, бедолага.
Еще новая информация. Груз, то есть жертвы, вываливаются быстро. И преступник, кто бы он ни был, не обращает внимания на десятки людей, которые ради его поимки томятся здесь круглые сутки. Ни стыда, ни совести.
— Поймаем, — злость не слишком хороший помощник. Но если мафия действует без правил, то почему я должен рисковать своей первой медалью? — Я капитану своему поклялся.
— Ну-ну, — кивает массивным подбородком свидетель. — Как же! Поймаете. А вы, гражданин начальник, мыло купили?
От моего сурового взгляда лысина свидетеля покрывается инеем.
— А что? Я ничего. Ловите. Вот через пять минут и ловите.
Свидетель, поправив на груди толстую золотую цепь, задом отползает в свой окоп, под прикрытие уложенных штабелем сил быстрого реагирования.
По двору легким шорохом пролетают последние команды и приготовления. Сквозь щели заколоченных окон сверкают блестки оптических прицелов. Старуха с молоком вытаскивает из сетки бутылку, перехватывая горлышко на манер гранаты. Старики в шортах сбиваются в кучу, и разглядывают мячик, повернувшись к нему спиной.
Дети, оттеснив молоденькую воспитательницу к стене, выставляют перед собой палочки-савочки и образовывают строгое каре. Самолеты, убавив обороты, зависают над соседними крышами. Обкурившийся пацан, зажав в зубах антенну, прыгает в телефонную будку и трясущимися пальцами набирает номер, чтобы попросить о возможной артиллерийской поддержке. Запаркованные в неположенном месте танки включают правые поворотники, готовые сорваться с места при первой же необходимости.
Над городом проносится звон колоколов, возвещающих о начале полудня. Вслед за центральными курантами сотрясается местной церквушки.
С началом двенадцатого удара мир замирает и превращается в цветную картинку. С небом, цвета белого пепла. С домами игрушками.
— Опа!
Валюсь на землю, в яркую, недвижимую, траву и сожалею только об одном. Почему не умею кричать. Громко и жалостливо.
Мир спит.
Перекатываюсь несколько раз по жесткой, словно пластмассовой, траве, сваливаюсь в окоп к свидетелю Иванову. Дворник, крепко вцепившись в именную метлу, устремлен стеклянными глазами в далекое небо. Ни дыхания, ни стука сердца. Ни частички тепла. Статуя из парка. Только вместо весла именная метла
Становится по настоящему страшно.
С визгом, царапая ногтями бетонную землю, выскакиваю из окопа. Бегу сквозь вату, завывая, вперед. Куда глаза глядят. Сбиваю старушку с бутылками, балансирующую на цыпочках, словно балерина. Старуха падает молча, на лице сосредоточенность и такая же мертвенность, как и у дворника.
Прыгаю в сторону, на визг уже не хватает ни сил, ни смелости.
Спотыкаюсь о резиновые дубинки детсадовского отряда. Вытягиваю, чтобы не упасть, руки. По инерции наваливаюсь на молоденькую воспитательницу. Вблизи у нее лицо безжалостного прокурора. А из противогазной сумочки торчит приклад «Калашникова». Не могу оторваться от глаз училки. Стекло, покрытое испариной. Черные зрачки. В никуда.
Но руки уже вырывают автомат. Это единственное, что могу сделать. И еще скулить.
Тяжесть оружия не успокаивает. Наоборот. Понимаю, что оно сейчас бесполезно. Как бесполезны стрелки на крышах. Как бесполезны люди в квартирах за заколоченными окнами. Как бесполезен сам мир, в котором есть только один звук. Моего глухого, панического стона.
Куда? Куда бежать? Кому жаловаться? Кто выслушает испуганного молодого лейтенанта?
Заталкиваю визг обратно. Остался стон. Но он тих, и никому не причинит вреда. Как и кровь на содранных пальцах.
