– С деньгами-то радости нажить – невелика премудрость, – авторитетно хмыкнул Кысь, хоть у самого денег отродясь в руках не было, и первый раз увидел он их только недавно, на картинке в какой-то книжке на уроке.
– Ну, это ты зря, мудрец, – хитро прищурился дед. – Настоящая-то радость и деньги вместе редко ходят, друг друга стерегутся. Вот, про это и сказ есть… но не в этот раз, – вскинул он ладони, словно защищаясь от оживившейся при слове «сказ» ребятни.
– Ну, де-е-еда Голуб, – капризно захныкала любимица старика Воронья. – Де-е-еда…
– Ну, нет, сорванцы, – непреклонно покачал лысой головой старик. – На сегодня рассказов с вас хватит. Спать, спать, спать. А то меня матушка Гуся на арбалетный выстрел к вам больше вечером не подпустит. Да и меня в сон клонит уже давненько, по правде-то говоря… Так что, разлетайтесь по кроватям, воробьятки – и доброй ночи.
– Доброй но-очи… – сонно, вразнобой протянула ребятня и, зевая и хлопая слипающимися на ходу глазами, потянулась в указанном направлении.
* * *
«Здравствуй, дорогой дневничок.
Извини, если разбудил, но у нас, у людей, принцип такой – сам не сплю, и другим не дам. Тем более что скоро утро и всё равно вставать. Ночка сегодня выдалась – врагу не пожелаешь.
Только прилег, прибегает стражник городской, из бывших дворцовых, и как оглашенный орет, что разбойники грабят хлебный склад. Хорошо еще, успел ему рот закрыть, пока Ивана не разбудил. Сам, естественно, резко бросаю спать, одеваюсь на ходу и бегом за ним. По дороге подобрали Кондраху и еще троих, полуодетых, но до зубов вооруженных, взяли коней (тоже в одних подковах), и к месту совершения преступления против национального достояния поскакали.
Не доезжая метров пятьдесят спешились, смотрим – ворота открыты, у дверей – две телеги, над воротами – факел, сторож пришибленный у стены сидит, искры считает, которые у него из глаз сыплются, и на всё ему… всё равно. Только поближе подобрались, в засаду залегли, посмотреть, сколько их там, как видим – с другого конца склада такое же скрытное шевеление идет. Ну, думаю, конкуренты. Только чьи – татей или наши? В темноте-то не разобрать. Потом пригляделся – во главе отряда того кто-то здоровушший, вроде медведя, и в лапе у него, вроде, шестопер отблеснул. От сердца отлегло: Спиридон со своими.
К тому времени мы уже любителей дармовщинки человек двадцать пять насчитали, пока они мешки к своей телеге носили. Многовато будет для нас, двенадцати.
А потом мысля умная в мою голову пришла (дверью ошибившись, не иначе), да, как ни странно, еще и вовремя. Мы же в темноте-то не людей, а ходки считаем!
Кондрахе сказал, тот согласился и дал нам команду в атаку, пока расхитители не ожидают. Рванули. Конкуренты во главе со Спиридоном, нас увидав, тоже.
Они факел с косяка сорвали, мы светильники Находкины зажгли – и внутрь всей толпой заломились. Сюрпризик получился грабителям – закачаешься. С мешками на спинах как стояли, злодеи, так под ними и сели. Десять человек всего оказалось.
Спиридон – парень добрый, бить их не стал, сказал, что сразу повесит, прямо на воротах, как врагов народа.
А они на нас – глаза квадратные (хотя, если припомнить, то они у них сразу при виде нас такие получились, и стараться особо не пришлось). Вы чего, говорят, какого такого народа? Мы – сами народ, в смысле, евойные мстители. Мы царя Костея грабим, чтоб он тем хлебом, что ему не достанется, подавился. Тут форма и размер очей и у нас меняться начали. И выдали мы им пролитьинформацию, в смысле, лекцию про международное положение и прочие новости, включая прогноз погоды. А они нам – что первый раз такое слышат. Спирька им ни в какую не верит, говорит, вор должен висеть, особенно после того, сколько он с мужиками за ними бегал под дождем и снегом и по каким буеракам. Те кулаками себя в груди лупят и на жалость давят. Мол, не виноватые они, жизнь у них тяжелая, детство трудное, пряники деревянные, и вообще по случаю смены власти им амнезия причитается. В смысле, помилование.
И тут, пока перепирались, сторож снаружи очухался и орать начал. Сначала думали, что это у него по поводу ограбления сигнализация запоздало сработала. А потом слышим – он «Пожар!!!» голосит. Выскочили наружу… Ёшкин трёш кедрова мама!.. Пять складов полыхают!
Сначала дернулись было все открывать, но вовремя сторожила вспомнил, что хлеб только в двух остался, в остальных – паутина.
Паук, конечно, тоже животное полезное, хоть и несимпатичное, но хлеб нужнее, и поэтому что спасать споров не было.
Разделились, кинулись ворота ломать, зерно выносить, глядим – а разбойнички-то наши с нами бок о бок работают! Позже выяснилось, что только один сбёг, да и то в город, на помощь звать. Потом вернулся, с подмогой. Всю ночь провозились.
Склады те сгорели к ёшкиной кошке, с ними еще два, тоже пустые, а зерно уцелело, всё вынесли.
Уделались, как черти полосатые. Едва ноги до управы дотащили, ни есть, ни пить, ни спать – ничего не хочется, просто сесть и сидеть, ручки сложив и очи вылупив, словно баба на чайнике.
Кондраха по дороге предложил разбойникам должность городских пожарных-трубочистов. В последнее время гореть частенько стало, особенно в старой части. Дрова появились, трубы от сажи старой не чищены, вот и полыхает, почем зря. Мужики даже думать не стали – тут же согласились.
А что, хороший способ выдумал наш Кондрат. Чтобы избавиться от двух проблем, науськай одну заняться другой. Надо будет запомнить, может, когда и пригодится.
За всю ночь только одна добрая новость. Дом Вранежа тоже сгорел. Свиньи и куры разбежались, кто поймал – тот молодец.»
* * *
Почти неподъемные волокуши, нагруженные тушами и их комплектующими, глухо царапали замерзшую землю, оставляя в буром слое павших листьев безобразные черные борозды. Выдыхая мутные облака пара сквозь стиснутые от напряжения зубы, охотники из последних сил тянули тяжеленный груз и ждали команды «привал».
Серафима, крякнув, поправила на занемевшем, бесчувственном плече мешок с мясом для детского крыла, заодно пощупала, на месте ли еще само плечо, и, получив обнадеживающий результат, вгляделась в метки на стволах:
– Ничего, мужики, потерпите еще чуток… Дорога уже совсем рядом. К ней выйдем – тогда и передохнем.
– Если раньше не передСхнем, – хохотнул обросший густой бородищей и ставший почти неузнаваемым бывший младший стражник Зайча.
– Что-то слаб ты стал, Заяц, – подначил его охотник сзади, впряженный в другие носилки. – Так тебя самого, глядишь, на волокуши скоро уложить придется лапками кверху.
– Кто слаб?! – притворно, но очень грозно возмутился Зайча. – Это я слаб?! А вот сейчас я тебе покажу, Борзай, кто из нас двоих едва ноги волочит! А ну, догоняй!
И – откуда силы взялись! – парень ринулся вперед, как беговой конь при звуке хлопушки, и мелкий хруст мерзлых листьев да сучки под носилками слился в сплошной захлебывающийся треск.
– Врешь, не уйдешь! – выкрикнул Борзай, гикнул, свистнул, подсунул большие пальцы под плечевые ремни, и понесся под улюлюканье и выкрики оставшихся позади товарищей вдогонку за Зайчей.
– Айда за ними, мужики! – поправил лямки упряжи и прибавил ходу третий в колонне. – А то этих бегунов не останови – так они город проскочат, не заметят!
– Давай, давай, Еноша, прибавь ходу!
– Э-эх, с зайцами да борзыми поведешься, так и еноты галопом забегают!..
– А ну его, этот привал! Так глядишь, потихоньку и до города дойдем, без передыху! Чай, дальше всё под горку будет, да под горку!
– А и верно! Чего уж тут осталось-то! Прибавь шагу, мужики!..
– Прибавь шагу!..
– Веселей, Бобрак! Чай, домой идешь, не на службу!..
– И-эх, зал-летные!..
– Поскакали!..
Но без остановки до города им дойти так и не удалось, потому что за первым поворотом дороги они нашли клад.
Если под кладом подразумевать скрытые кем-то ценности, то то, что они увидели, могло называться именно этим словом, и никаким другим.
Прямо поперек дороги лежала гора разбитых сундуков, из которых вытекли и застыли, покрытые матовым налетом утренней изморози, золотые, серебряные и медные ручьи.
А сверху все это богатство заботливо прикрывала опрокинутая на бок карета.
О том, что лошади предпочли свободу благосостоянию, говорили оборванные постромки и полное отсутствие конского духа в округе. А после беглого обхода места ночного ДТП Серафима пришла к выводу, что и дух человеческий, кто бы ни был его хозяином, по зрелому размышлению решил присоединиться к лошадиной точке зрения.
