И так далее…
Трудно корректировать судьбу. Еще труднее ее предугадывать.
Ладно.
Одно я знал: меня можно загнать в тюрьму, меня можно убить, но я не видел способов подтолкнуть меня к самоубийству…
А ирландцы не стеснялись, похоже, им было о чем поговорить.
Понятно, я только считал их ирландцами.
«Помнишь этого Коудли? – спросил седой. – Ну, рыжий, кожа у него белая. Как бумага. – Он поправил себя: – Как хорошая бумага. Его потом пристрелили из охотничьего ружья».
«Как это?» – удивился пегий.
«Ну, как. Известно. Приставили ствол к груди и выстрелили. Какие могут быть другие способы?»
«Способы зависят от человека».
«Конечно. Но простой способ это простой способ».
Выдав эту сентенцию, седой ухмыльнулся:
«Зажги мне сигарету. И Миллеру можешь зажечь. Будешь курить, Миллер? – Он явно был доволен тем, как развиваются события. – Что притих? Дорога не нравится?»
«Смотри вперед».
«Я-то смотрю, – крутые повороты его не пугали. – Если местечко, куда мы тебя везем, покажется тебе гнусным, не расстраивайся. Как ни гнусны местечки, куда мы иногда попадаем, всегда можно отыскать местечко еще гнуснее. – Он ухмыльнулся. – Ты можешь даже поспать, это нам нельзя… Прикроешь глаза, и вот…»
Он не стал объяснять значение этого «вот», и без того было ясно.
Я улыбнулся.
В одном седой был прав: спать им нельзя. И раз уж они везут меня куда-то, значит, должны довезти живым. Какой смысл расстреливать промышленного шпиона? Забавно было бы взглянуть на тех, кто решился бы расстрелять ту прекрасную принцессу, что много лет назад вывезла из Китая в шикарной шляпке, украшенной живыми цветами, личинки тутового шелкопряда; или на тех, кто решился бы пристрелить французского иезуита, что, тоже немало лет назад, воспользовавшись счастливым случаем, проник в закрытый город цзиньдэчжень и выкрал из императорской мануфактуры каолин, позволивший раскрыть тайну китайского фарфора.
Был такой поэт-менестрель, а одновременно знаток литейного дела, некто Фоли – со скрипочкой в руках он обошел всю Европу. Истинной цели его бродяжничества не знал никто. Те, кто знает секрет, обычно помалкивают о нем; болтают те, кто никаких секретов не знает. Фоли интересовало производство высококачественной стали. Смешно было бы убивать фоли, он был нужен промышленникам живым.
Эксперимент, если он четко описан, всегда можно повторить, для этого достаточно украсть описание. Знаменитый Никола Тесла утверждал, что может разговаривать с голубями и даже получает вести от марсиан – все это загадочные вещи; но его конкурентов интересовала не связь с марсианами и не переговоры с голубями, их интересовал электродвигатель переменного тока, изобретенный Теслой…
Но почему в список самоубийц попал я?
Странный список.
Однажды доктор Хэссоп построил некую цепочку имен – правда, люди в том списке отличались серьезностью. Например, Сол Бертье. Беллингер считал его порядочной скотиной, но для мира он был и остался самым, может быть, мрачным и оригинальным философом XX века; он прыгнул за борт собственной яхты…
Кто там был еще в списке доктора Хэссопа?
Мат Курлен – лингвист. Он пытался разработать всеобщий универсальный язык; специалист по жаргонам. Это могло кому-то мешать? Это угрожало будущему?.. Голо Хан – физик. С ним проще. Он мог продавать секреты третьему миру… Затем Сауд Сауд; какие-то политические скандалы. Памела Фитц – журналистка… Еще несколько человек – серьезные, серьезные люди… Но что их объединяло? Кроме смерти, конечно?
Их убили.
Немного для того, чтобы строить какие-то схемы.
И нереальность, некая смазанность сегодняшней ситуации подчеркивалась тем, что я понимал – мое имя выпирало из списка, переданного мне доктором Хэссопом. В отличие от жертв, независимо от способа их ухода, я ничего не производил, я не имел прямого отношения ни к науке, ни к искусству, я всего лишь перераспределял уже кем-то найденное…
«Все дерьмо!» – заметил седой, всматриваясь в опасные повороты.
Он будто подслушал меня, так удачно легли его слова на мои размышления.
Я снова прислушался к болтовне ирландцев. Седому посчастливилось недавно побывать в южной Дакоте. Бюсты президентов, высеченные прямо в скалах, его потрясли, он был человеком впечатлительным. Но больше всего его потрясло неравенство – отнюдь не каждый президент попал в эту необычную галерею. Вот я и говорю, выругался седой, всё – дерьмо!
И оглянулся, злобно вдруг ухмыльнувшись:
– Пальчики у тебя тонкие.
– Не нравятся? – спросил я.
– Такие отрубить, человек здорово меняется. Все изящество пропадает. Я точно знаю.
– Это ты мне говоришь?
Он снова обернулся:
– Это я о тебе говорю.
– Следи за дорогой. Не злись. За твои пальчики никто и цента не даст.
Пегий хихикнул.
Они знали: я прав, за них никто не заплатит.
Еще они знали: машина в любой момент может сорваться с обрыва, тогда вообще плакала их премия. Были, видимо, у них и другие причины сдерживаться.
Но молчать они не хотели, отгоняли словами усталость, сон.
Ладно. Плевать я на них хотел. Меня интересовал список доктора Хэссопа.
Однажды, довольно давно, сразу после бэрдоккского дела, я неожиданно легко раздобыл некие бумаги, позволявшие потрясти пару нефтяных компаний, не всегда ладивших с законом. Хорошо, я успел показать бумаги Берримену. Джек сказал: «Вытри ими задницу. Потому ты и раздобыл их легко, что они ничего не стоят». Я возмутился. Бумаги казались надежными. Джек объяснил: «Будешь последним дураком, если втравишь в это дело Консультацию. У меня нюх на фальшивки. Не обольщайся. Это фальшивка. Настоящие бумаги достаются с кровью. Большинство секретных бумаг вообще фальшивка».
А если фальшивка весь этот список?
Пятеро из одиннадцати! – напомнил я себе.
Алхимики.
Любой человек, ищущий смысл существования, в некотором смысле – алхимик. Так, кажется, говорил доктор Хэссоп.
Я усмехнулся.
Если ирландцы, похитившие меня, имеют какое-то отношение к алхимикам, мне пока не удалось это подметить.
Ночь…
Смутным утром, с очередного поворота опасной, совсем уже запущенной дороги, я увидел внизу круглую бухточку, охваченную кольцом черных отвесных скал, а с океана прикрытую полоской рифов. Даже издали была видна пена над камнями.
Тянуло туманом, сыростью. Сквозь туман просвечивала, подмигивала одинокая лампочка. Возможно, это и было то гнусное местечко, о котором толковали ирландцы.
Когда машина остановилась, огонек внизу погас.
С океана бухточку не засечешь, подумал я. И с суши попасть сюда нелегко, никто в такую глушь не полезет. Если бы не огонек, я бы взглянул и тут же выбросил бухточку из памяти.
И еще я подумал: шеф долго будет ждать моего возвращения. Что-то подсказывало мне: выбраться отсюда будет не просто.
Ладно.
Будем считать, мне продлили отпуск. Алхимики или шеф, сейчас это не имело значения. Главное, разобраться – где я и почему я здесь?
Я взглянул на замолчавших ирландцев, внимательно к чему-то прислушивавшихся, и подумал: разобраться в этом тоже будет не просто.
Ночь…
Глухо, как в Оркнейских холмах.
Сырая ватная тишина.
Потом из-за камней послышались шаги. Они приближались. Кто-то легко поднимался по крутой тропке.
Ирландцы не проронили ни слова.
Потом из-за развала камней, из-за какой-то затененной расселины появился киклоп.
Это не кличка, не имя, я просто не нашел другого определения. «Я даже пугаться стал с опозданием, – припомнились мне слова Пана. – Поворот за спиной, а меня как кипятком обжигает».
Меня тоже обожгло.
И тоже с легким запозданием.
В киклопе действительно проступало что-то бычье – в поступи, в наклоне мощной, очень коротко стриженной головы, в развороте плеч, обтянутых клеенчатой курткой; правда, глаз у него был один, но разве киклопам положено больше? Руки и ноги ходили, как шатуны, – он зачаровывал. Даже плоское лицо (плоскостопое, определил я) ничуть его не портило; единственный живой глаз (второй был закрыт парализованным веком) светился умом. И неподдельным интересом.
– Привет, Эл, – прогудел киклоп ровно и мощно. И приказал: – Снимите с него наручники.
Я, наконец, вылез из машины. Минутная оторопь прошла. Массируя опухшую руку, заметил:
– Я Эл только для приятелей.
– Ничего, мы подружимся, – заверил меня киклоп и повернулся к седому: – Подождите десять минут. Если Эл будет упрямиться, если он не пойдет за мной и вернется на дорогу, пристрелите его.
Ирландцы кивнули.
– Он здоровый парень, – киклоп, несомненно, имел в виду меня. – Тем более сразу надо определить правила.
Видимо, он посчитал инструктаж законченным, его глаз, умный, живой, уставился на меня:
– Я Юлай.
– Это имя? – спросил я.
– Не дерзи, Эл. Сам понимаешь, имя.
