— Я не претендую, — усмехнулся тот, что уходил. — Ты — старший, и ОН это знает и чувствует. ПРОСТО НЕ ЗАБУДЬ ПРО УГОВОР. Знаешь ведь — мне детей не положено.
— А, может…
— Знаю, что ты хочешь! Нет, брат, тебе не откупиться: я не нуждаюсь ни в звонкой меди, ни в чистом серебре, ни в благородном золоте. ПРОСТО НЕ ЗАБУДЬ ПРО УГОВОР, ладно?
— Ладно, — скрепя сердце, пообещал тот, что оставался. — ОБЕЩАЮ И КЛЯНУСЬ! Довольно с тебя?!
— ДА!
То, что последовало за этим, могло напугать простого смертного — и напугать не на шутку. Глаза драконов внезапно ожили, вспыхнули янтарным огнем, а разверзстые пасти издали утробное рычание. Площадка, на которой они стояли, содрогнулась до основания: тяжелая каменная ваза рухнула и разбилась, а полутарометровые серебряные подсвечники раскатились по углам. И лишь потертый, потерявший свой первоначальный цвет, кожаный мешок уходившего остался на прежнем месте. Мало того — даже не шелохнулся. Ни опоясывющая его реденькая бахрома, ни засаленные от времени кисти, ни жалкие остатки медных колец и цепочек, некогда служившие украшением. Ничего. Ни-че-го. Его драгоценное содержимое не пострадало ни на йоту.
«— А теперь уходи, — сказали глаза остающегося. — Ты — мое второе „я“. Мое живое отражение, моя живая тень. Не мучь меня, уходи!
— Говоришь, отражение? тень? — взгляд его собеседника стал печальным. — М-да-а… не слишком лестно. Я-то, дурак, считал: мы с тобой одно. Что ж, брат, будь по-твоему! Я — твой двойник, но и ты — мой. Пожизненно. И все, что бы ты ни сделал, о чем ни подумал — не останется тайной для меня. Даже и не рссчитывай!
— И ты-ии…?!
— Заче-е-еэм? Мы не дрались даже в утробе, — глаза говорившего насмешливо блеснули. — Стоит ли начинать?»
— Прощай, брат. Надеюсь, больше не свидимся, — уже вслух произнес он. Нежно, будто малое дитя, погладив свою ношу, взвалил ее на плечи и удалился.
…Оставшийся невольно вздрогнул, когда через несколько минут услышал отдаленный (и такой ненавистный — до боли в сердце, до колотья в боку, до умопомрачения ненавистный) голос:
— ПОМНИ ПРО УГОВОР!
— Хор-рошо, — скрипнул зубами оставшийся и, судорожно вздохнув, закрыл глаза."
Прочитанные незадолго до прихода сестры, эти строки внезапно, сами собой, бог весть зачем пронеслись в голове Мелинды.
«Опять этот черр-ртов р-роман! Живой он, что ли?!»
— Фью-ууинь, — будто подслушав ее мысли, согласилась птаха.
Девушка не выдержала. Выбросив правую руку, она молниеносно, на раз, сцапала непрошеную советчицу и зажала в кулаке.
— Ну, что теперь скажешь? — поинтересовалась Мелинда.
— Фьи-тю-тюу! — насмешливо ответили ей.
— Эт ты зря! Мало ли чего мне в голову придет, — возразила девушка. — Иной раз такое втемяшится, незваное-непрошеное, что ой-ей-ей! А вся эта чушь? Какая-то древняя история — легенда не легенда, предание не предание, фантазия не фантазия — словом, сущий бред от начала и до конца! И причем тут, спрашивается, я?!
Птаха молчала.
— Рыцари, несчастные дамы, чудеса, колдовство… Не до того мне сейчас! Интриги, заклятья…тьфу! Бывает и пострашней! А если…а вдруг…ох-х…ах-хх! — на глаза девушки навернулись слезы, и она сердито вытерла их свободной рукой. — Вдруг Он меня забудет? — Голос ее дрогнул. — А? Что…что тогда?
— Фью-ууу! — возмутилась птица.
— Тебе легко говорить, — несвойственным ей плачущим тоном возразила девушка. — Запросто! Там, за Лесом, столько соблазнов! З-за-абу-уде-еэт… — Медленно, старательно повторила она последнее слово, словно пробуя его на вкус, и скривилась. Гадость, редкостная гадость. Такая, что еще поискать.
Круглый желтый глаз с недоверием смотрел на расстроенную девушку.
— Фьюу! Фьюуиннь-тю-тюу!
— Вот тебе и «фьюуиннь-тю-тюу»! — передразнила Мелинда и осторожно разжала пальцы. — Ладно, лети уж, советчица!
Пошатывающаяся птаха встряхнулась и попыталась расправить крылья. Легкая помятость ее ни капельки не смущала. И, крутя шейкой, подергивая хвостом и переступая занемевшими в недолгом «заточении» лапками, она выглядела весьма непринужденно.
— Лети, лети! — усмехнулась девушка. — Насоветуешь, чего не надо, могу и башку тебе открутить. Или хвост оторвать. Так, ненароком!
— Фью-уитть! — с достоинством парировала пернатая собеседница, склонив головку набок и приводя в порядок все еще стоящие дыбом перья. — Фьуу!
— Ты уверена?!
Глаза девушки полыхнули яростным огнем. Люсинда, на протяжении всего разговора сидевшая на полу и примерно молчавшая, на мгновение испугалась. Этот яростный золотой свет, этот отблеск ревущего, всепоглащающего пламени она видела лишь однажды. В другом месте и, конечно же, у совершенно другого существа. И, несмотря на его бесконечное величие, его красоту — грозную и пугающую, несмотря на пережитый, ни с чем иным не сравнимый восторг, Люсинда не жаждала новой встречи. Отнюдь не жаждала. И вот здесь, сей-ча-ас? Нет-нет-нет! Ох, нет!
«Неужели?! — вздрогнула девушка. — Не-уже-е-ли… А ведь покойная тетушка предупреждала меня. Не-е-ет, это уж слишком! Этого не может быть, потому что этого быть не может!»
— Фьюу! — отозвалась недавняя пленница. И, переступая с лапки на лапку, пренебрежительно добавила: — Фьиюуннь!
Мелинда вздохнула. Камень, лежавший на ее груди после расставания с Эгбертом, заворочался, закачался, зашатался и, наконец-то (о, великие боги!), наконец-то, рухнул в небытие. «Туда ему и дорога!» — подумала девушка. (Разумеется, камню, а не Эгберту.) Поднеся ладонь поближе к лицу, она с нежностью поцеловала покрытую алыми перьями, круглую головку.
— Фьюууу! — напоследок радостно пожелала птаха, вылетая из пещеры.
— О чем это вы болтали? — стараясь придать голосу оттенок безразличия, поинтересовалась Люсинда.
— О чем, о чем! — отмахнулась ее сестра. — О любви, разумеется! О чем еще можно говорить?
— Ну-у… — тонкий палец Люсинды потер переносицу. — О политике, например. О дедушкином завещании, например. О моей поездке, — стараясь не выдать волнения, вскользь обронила она.
— Делать мне больше нечего, как о всяких там пустяках разговоры разговаривать, — усмехнулась Мелинда. — Да еще с кем — с подружкой сивиллы. Ха!
— О пустяка-а-ах?!
— Конечно! Пустейшие пустяки! Главное ведь не это.
— Ну, хорошо. Хорошо-хорошо-хорошо! — пошла на попятный Люсинда. Она все никак не могла забыть яростный свет в глазах своей младшей сестры. — А что, что-о, по-твоему, главное?
— Главное…ох-хх…главное, что Эгберт меня любит и ник-куда от меня не денется, — улыбнулась девушка. — Ни-ку-да!
Эпилог
— О-оо! Милый, милый мой Эрлих-Эдерлих! — Голос прекрасной Имбергильды задрожал от нахлынувших слез. — Дороги твои длинны и долги, затеи твои полны опасностей, и желтый свет глаз нелюдьских освещает тебя в ночи.
Дождусь ли я Тебя, о славный мой рыцарь?! Изболелась, измучилась, о как измаялась душа моя в ожидании — и сама собой сложилась Песнь Печали, Вопль Грусти и Тоски. Нет, не стану петь ее, не стану! Заволокут слезы очи мои, закружится голова и — рухну я вниз, рухну камнем.
Ах, почему же люди не летают? Почему люди не летают, как птицы?! — возопила прекрасная страдалица, воздела к небесам тонкие нежные руки и, на всякий случай, отступила подальше от края смотровой площадки. И тут же несколько мелких камешков (едва ли меньше тех, что украшали ее шею и грудь) сорвалось в туманную бездну. Плотная сизая пелена окутывала все, даже малейшие подступы к замку. Коварная и обманчивая.
«Какой ужасный, какой омерзительный цвет… И, главное, совсем немодный! Нет, все-таки хорошо, что люди не летают. Очень даже хорошо! Просто прекрасно! Я бы ни за что не решилась. Нет-нет, ах… нет! Ни за что и никогда! Так и протопталась бы курицей…»
