Глен Дункан - Последний вервольф

— Информация проверена, — сказал Харли. — Они убили Берлинца две ночи назад. Ты последний. — И помолчав, добавил: — Мне жаль.

Это было накануне вечером. Мы расположились в библиотеке на верхнем этаже его дома в Эрл-Корт: он — между камином и темно-красным кожаным диваном, я — в кресле с бокалом «Макаллана» сорокапятилетней выдержки и сигаретой «Кэмел». Сумеречный Лондон за окном быстро засыпало снегом. В комнате пахло мандаринами, кожей и сосновыми поленьями. Последние сорок восемь часов я все еще чувствовал себя разбитым — после Проклятия. Волчья судорога отпускает плечи и запястья в последнюю очередь. Впрочем, только что услышанное не отвлекло меня от мыслей о Мадлин и ждущем меня массаже. В памяти всплыли подогретое жасминовое масло и руки с длинными ногтями, пахнущие магнолией, — руки, которые я не любил и которые уже никогда не полюблю.

— Что думаешь делать? — спросил Харли.

Я отхлебнул виски и почувствовал, как в груди медленно разгорается огонь. Перед мысленным взором пронеслась картина торфяного болота, в котором увязают белые ноги разодетых в килты Макалланов. Информация проверена. Ты последний. Мне жаль.

Я знал, что он собирается сказать. Всего лишь то, что должен. В определенный момент наступает головокружение от нахлынувшего бытия. Чувствуешь себя астронавтом с оборванным тросом из фильма Кубрика, ускользающим по спирали в бесконечность… А потом воображение просто отказывает. Вот что, парень: об этом можно подумать и потом. В самом деле.

— Марлоу!

— А ведь эта комната ничего для тебя не значит, — сказал я. — Хотя библиофилы со всего мира истекли бы здесь слюнями.

Я не преувеличивал. Коллекция Харли стоила миллионов шесть, не меньше. Книги, книги, книги — к которым он больше не притрагивался, потому что вступил в тот период жизни, когда чтение вызывает скуку. Если проживет еще десяток лет, снова к ним вернется. Сперва отказ от чтения выглядит вершиной зрелости — как водится, ложной вершиной. Такова человеческая натура. Я наблюдал это сотни раз. Когда доживаешь второй век, почти все видишь сотни раз.

— Даже не могу представить, что тебя ждет, — произнес он.

— Я тоже.

— Нам нужен план.

Я не ответил. Харли раскурил «Голуаз» и снова наполнил бокалы. Рука, покрытая сиреневыми жгутами вен и темными крапинками, дрожала. В семьдесят лет он сохранил длинную, хоть и поредевшую седую шевелюру и пышные усы, от никотина выглядевшие так, словно их пропитали воском. Было время, когда подручные звали его Буффало Билл. Теперь его парни думали, что Буффало Билл — это не истребитель бизонов и основатель «Дикого Запада», а серийный убийца из «Молчания ягнят». А сам Харли опирался на трость с костяной рукоятью, хотя врач твердил, что однажды это добьет его позвоночник.

— Берлинец, — напомнил я. — Его убил Грейнер?

— Нет. Его калифорнийский протеже. Эллис.

— Ну конечно. Грейнер бережет себя для заварушки покруче. Он придет за мной.

Харли опустился на диван и уставился в пол. Я знал, чего он боится: если я умру первым, между ним и совестью больше не останется спасительного барьера. Джейк Марлоу — чудовище, это факт. Он убивает и пожирает людей, что автоматически делает Харли соучастником преступления — факт, вытекающий из предыдущего факта. Пока я живу, хожу, болтаю и каждое полнолуние меняю обличье, он может жить в своем декадентском сне. Я говорил, что мой лучший друг — оборотень? Черт возьми, утро предстоит веселое. Это я помог Марлоу замести следы. Возможно, без меня он бы покончил с собой или окончательно свихнулся. У него один из верхних зубов слева — из чистого золота, а такой анахронизм уже свидетельствует, что у человека не все в порядке с головой.

— Остальной Охоте велено держаться подальше, — сказал Харли. — Это дело Грейнера. Ты его знаешь.

Да уж, Эрик Грейнер — Большая Шишка в Охоте. Вся элита ВОКСа (Всемирного объединения по контролю за сверхъестественным) зависит от их деятельности — или спонсируется теми, кто опять-таки от них зависит. Дело Грейнера — отслеживать и убивать представителей моего вида. Моего вида. Убийцы ВОКСа поработали так, что в нашей стае уже лет сто не было слышно детского плача. Теперь я последний.

Я подумал о Берлинце, которого на самом деле звали Вольфганг (Бог, может, и умер, а вот ирония жива), и попытался представить его последние минуты: ледяной наст уходит из-под лап, лунный свет заливает морду и взмокший мех, в глазах на долю секунды отражается неверие, страх, ужас, потом печаль и облегчение — и наконец последняя ослепительная вспышка серебра.

— Что думаешь делать? — повторил вопрос Харли.

Вервольф — не гангстер. Наш черный юмор. Я посмотрел в окно. Снег наступал с неизбежностью ветхозаветного мора. Прохожие скользили в блестящей колючей пелене, которая создавала иллюзию, будто они все еще дети, а потом — при резком вздохе — ошеломляла воспоминанием, что детство уже прошло, и прошло безвозвратно. Две ночи назад я сожрал специалиста по страховым фондам. Я был в фазе, когда покушаешься на самых неприглядных типов. Возможно, в последней моей фазе.

— Ничего, — ответил я.

— Тебе лучше уехать из Лондона.

— Зачем?

— Не время рассуждать.

— А по-моему, самое время.

— Глупости.

— Харли…

— Сейчас твой долг — выжить. И наш тоже.

— Что-то я сомневаюсь в вашем долге.

— Тем не менее. Ты должен жить. И избавь меня от своей поэтической чепухи об усталости. Это ложь. И дурной тон.

— Это не дурной тон. Я устал.

— От жизни, от предсказуемости, от глупости, от фальши… — Харли нетерпеливо взмахнул рукой. — Да-да, я все это слышал. Но я тебе не верю. Ты не имеешь права сдаваться. Ты любишь жизнь без всяких причин. Бога нет, но это его единственная заповедь. Пообещай мне.

— Пообещать что?

— Что не будешь сидеть сложа руки, пока Грейнер пытается выследить тебя и убить.

Раньше, воображая этот миг, я наделял его ощущением абсолютного облегчения. Миг настал и действительно принес облегчение, но оно не было абсолютным. В груди, выражая протест, метался жалкий огонек эгоизма. Не сказал бы, что он загорался так уж часто. Сейчас он вызывал лишь невеселую усмешку — как случайная эрекция у старика.

— Они его застрелили? — спросил я. — Герра Вольфганга?

Харли сделал глубокую затяжку, и, выпустив дым из ноздрей, расплющил «Голуаз» о днище обсидиановой пепельницы.

— Нет. Эллис отрезал ему голову.

Вся система демонстрирует аморальную жажду новизны — и победа Обамы на выборах тому подтверждение. Это все равно что Освенцим в свое время. Рассуждения о добре и зле здесь неуместны. Докажите, что мир не такой, к какому мы привыкли, и вы осчастливите некоторых из нас. Свобода закончилась. Смертные приговоры вызывают только психопатический восторг — а мой приговор явно запоздал. Я волочил себя по жизни десять, двадцать, тридцать последних лет.

Сколько живут оборотни? Мадлин меня недавно спрашивала. Если верить ВОКСу, около четырех столетий. Понятия не имею, как. Каждый погружается во что горазд — санскрит, Кант, высшая математика, тайцзи, но все это относится лишь к проблеме Времени. Проблема Бытия остается туманной как никогда прежде. (У вампиров временами начинается помешательство на кататонии — что, в общем, неудивительно.) Я последовательно перепробовал гедонизм, аскетизм, спонтанность, рефлексию, — все, от убогого сократизма до состояния счастливой свиньи. Мой механизм износился. У меня нет сил. Я все еще могу испытывать эмоции, но они оставляют лишь опустошенность — которая, в свой черед, опустошает. Я просто… Просто не хочу больше жить.

Беспокойство Харли переросло в отчаяние, а после — в меланхолию, однако я оставался в совершенно спокойном, даже мечтательном настроении. Отчасти дело было в отупении, которому я сознательно поддался, отчасти — в дзеноподобном принятии всего, отчасти — в банальной неспособности сосредоточиться.

Ты не можешь оставить все вот так, сказал он. Нельзя, черт возьми, плыть по течению. Сначала я отделывался фразами вроде «А почему нет?» и «Еще как можно». Но он так разнервничался, что пришлось достать трость, я испугался за его сердце и сменил курс. Дай мне все переварить, сказал я. Дай обдумать. Дай в конце концов отлежаться, как я и собирался — пока мы тут разговариваем, деньги капают впустую. Это была правда (Мадлин ждала меня в престижном отеле на другом конце города, и я уже уплатил за ночь 360 фунтов), но Харли она не слишком впечатлила: три месяца назад операция на предстательной железе оставила от его либидо одни воспоминания и лишила лондонских мальчиков по вызову чрезвычайно щедрого покровителя. К счастью, мне удалось бежать. Пьяный вдребезги, он обнял меня, заставил напялить теплую шапку и взял обещание, что я позвоню через день, когда, повторял он снова и снова, перестану строить из себя Гамлета и выброшу из головы эту сопливую патетическую дурь.