Ознакомительная версия.
Снег — это символ забвения.
Валерий Трофимов
Снег это символ забвения. Особенно в ночь, безлунную и беззвёздную, когда он, снег, накачивается светом, как влагой, алчно вбирая его в себя, подобно пористой губке, и лишь малую толику оставляя прочему пространству… Снежная нежить, нежная снедь…
…Дорога извилистая, но без поворотов. И что-то странное есть в этой дороге. Ни налево, ни направо, только вперёд. Ровная, чистая, без ухабов, будто старательно выскобленная. До безжизненности. Хотя по обочинам — сугробы, белые, волнистые, нетронутые и в человеческий рост. Лишь иногда — сложенные служебным козырьком — ржаво-голубые каркасы автобусных остановок, но на них, естественно, ни людей, ни следов. Просто какой-то бутафорский символ, режиссерский изыск или недосмотр. Движение ощущается лишь лёгкой стрекозьей вибрацией и чередованием молочно-белых наслоений за окнами. Вообще, всё как-то уж очень затянуто, в жизни так не бывает, да и в кино не бывает. Хоть бы музыка какая, что ли? Так, для драматизма. Ну точно! Рука в пижонской беспалой перчатке потянулась к панели, тотчас всколыхнулась, зазвякала какая-то костлявая недобрая музычка. Драматизма, правда, не прибавилось, но что-то, похоже, должно случиться. Ну да, вон там, за мёртвым, расщепленным древесным стволом дорога сворачивает немного налево. Ну вот, так и оказалось: где-то метрах в сорока от поворота уныло опущенный шлагбаум. Перед ним — двухэтажное желтовато-белое здание с беспросветными окнами и выпуклой щербатой надписью: «Шера»… или «Щера», не разберешь. Сразу за шлагбаумом вздутое тулово цистерны и тоже с какой-то чёртовой надписью. В общем, приехали. Машина остановилась, вместе с ней замерла та полуневесомость за окнами.
* * *
А вот и люди. Проступили, на молочной пленке фотобумаги в те былые времена. Ну вот тут-то, глядишь, что-то и прояснится. Или вовсе запутается. Кажется, трое. Какое-то нехорошее число — трое. Э, нет, четверо. Сидят на скамеечке. Один почему-то лежит, положив голову на колени девице в куцей кожаной курточке с мышиным воротником. Похоже, для кого-то плохая встреча. Может быть даже, худшая из возможных. Однако других, по всему видать, предвидится.
И снова рука в беспалой перчатке медленно, нехотя, однако неуклонно тянется к дверце.
«Стасик, не надо, а? — Женский голос с заднего сиденья. То ли заспанный, то ли простуженный.
— Что не надо?
— Открывать, говорю, не надо. Почему? Потому! Не надо и всё. Не нравятся мне они. Ста-а-с!..»
И вот тут по замыслу режиссера взволнованный зритель должен нервно вздохнуть: «Ну зачем, зачем! Говорят же тебе! Прочь, прочь отсюда, из места этого гиблого, из скверняка гнилого…» Окно, однако же опустилось вниз, сразу зароились (очень натурально) снежинки, даже холодком обдало как будто. «Ребят! А как тут проехать вообще, а? Ничего не пойму…» (Не поймешь? Сейчас они тебе всё растолкуют). И впрямь, встрепенулись. Девица, та вообще со скамеечки спорхнула и опрометью к машине, прямо-таки ввинтила голову в окно, даже, кажется, так и пахнуло от нее застарелой кислятиной, мокрой синтетикой. «Ой, мужчина! Как хорошо, что вы приехали! Уж так хорошо…»
Глаза у деточки совершенно чумные, как будто даже в каком-то красноватом окоёме. Но нет в них ничего, кроме стеклянного, окаянного ожесточения. Картинно растянуты руки и выдвинут кадык. Как плавник акулий.
«Как что случилось?! Не видите, человеку плохо! Уй ты, как плохо-то! Да вы дверь-то откройте, а то мне несподручно говорить». Видно, в самом деле несподручно. Потому что ладонь, красная, пупырчатая, как отварная рачья клешня, уже настырно протиснулась в окно… Затем, девица как-то разом пропала. Да, пропала, вообразите. Дверца машины тоже как-то самоликвидировалась, обнажилась слева некая вертикальная полынья, оттуда ощутимо дохнуло снежной крупяной нежитью. И человека просто всосала в нее какая-то спрессованная, удушливая, сопящая сила… «Ты чего, мужик, слов не понимаешь? Сказано тебе — плохо человеку. Сказано?..» Костлявый, многопалый удар лицо прозвучал с плотным, мясницким хряпом. Аж не по себе стало. Пронзительный, отчаянный женский крик позади — «Стаси-ик!!!» А затем — тишина и мрак.
Снег.
И тут экран телевизора вдруг пересекла судорожная зигзагообразная линия, и он безжизненно почернел. Сергей Порфирьевич потыкал кнопочку пульта. Телевизор безмолвствовал. Кажется, отключился свет. Приехали, называется. Мало того, что занесла нелегкая в этот непонятный мотель с дурацким названием, мало того, что пришлось битый час глядеть эту домотканую любительщину, тут тебе ещё и свет отключили. Он с неудовольствием поднялся с продавленного кресла с духом старой мочалки, и прошёлся по комнате. Темноту едва разрежал молочно-серебристый отсвет из окна. Сергей Порфирьевич отдёрнул штору. За окном невыразимо ровными волнами мерцал снег. Даже дух захватило. Словно нет и не было в природе ничего, кроме этого незапятнанного ничем снега и насупленных тёмных елей, с облепленными, провисшими лапами. Господи, да откуда же всё это, куда его занесло? Тут как будто и людей-то отродясь не водилось. Он некоторое время заворожённо вглядывался в эту волнообразную лилейную белизну, силясь разглядеть хоть что-нибудь за стеною дерев, но ничего не разглядел. Мир утратил цвета и стал черно-белым. И пожелалось вдруг пройти туда, в бескрайне тёмную лесную глубь, никак не нарушая, однако, этой волнистой, искристой белизны…
И тут его внимание привлек аккуратный, слегка размытый желтый квадрат на снегу справа от его окна, он не сразу понял, это отсвет окна, причем окна освещённого. И словно в подтверждение, всколыхнулась занавеска, там, на снегу, и даже, как будто, проступил силуэт. Женский. Он повернул голову — ну да, окно в соседней комнате справа было освещено, была приоткрыта форточка, от нее и колыхалась занавеска…
Так. Значит, всё же свет в здании есть. Интересно. Однако так ведь не бывает, чтоб везде был свет, а у него одного не было. Он прошёлся по комнате, бессмысленно щелкая выключателями, сосредоточенно открывая и закрывая дверцу холодильника. Тьма безмолвствовала. Вот так.
Он вышел в коридор, там тоже было темно, но где-то в стороне, на лифтовой площадке опять же слабо маячил свет. Свет! Ничего не поделаешь, придется постучаться в соседнюю дверь. М-да. «Эта женщина в окне…»
Он потоптался возле двери и подчеркнуто деликатно постучал. Мягонько так, подушечками пальцев. За дверью послышалась какая-то неторопливая возня, шелест. Тогда он, подкашлянув, постучал сильнее.
Дверь отворилась. Там действительно была женщина. Рослая, едва ль не с него ростом, с густыми, длинными темно-русыми волосами. Пожалуй, привлекательна. Рот немного великоват. Да ещё шрамик этот розоватый между бровями. Впрочем, он, пожалуй, её и не портит…
Она глядела на него с усталым неудовольствием.
— Видите ли… — неловко запинаясь, начал Сергей Порфирьевич.
— Вижу. — Женщина, поморщившись, оглядела его с ног до головы. — Что будет угодно? — голос почему-то показался знакомым. Странно.
— Там у меня… я в соседней комнате, — он кивнул головой, точно приглашая, — через стенку. Так вот, там у меня вдруг, ни с того ни с сего…
— Ни с того ни с сего здесь ничего не бывает, — насмешливо перебила она его. — Дальше?
— Погас свет ни с того ни с сего. Вот только у меня погас. А у вас, я гляжу, горит.
— Ну горит, и что?
— Но это же ненормально.
— Так. Вы хотите, чтобы и у меня погас свет?
— Нет, не хочу, но…
— Что — но? Вы когда сюда приехали? А?!
— Я? — озадаченный Сергей Порфирьевич отчего-то не нашел, что ответить. — А… простите, который нынче час?
— Час? — женщина хохотнула, высоко, по-птичьи вскинув горло. — Странный вопрос. Это ведь смотря для кого как. Так, ну для вас, пожалуй… полвторого ночи.
— А! — Сергей Порфирьевич наконец оживился. — Ну тогда… я приехал сюда вчера вечером. Или, погодите… кажется, в полдень!
— Так. И что было дальше?.. Да не торчите вы уже в дверях, как почтальонка с похоронкой. Проходите. Сядьте. Кофе не предлагаю, потому как нету.
Сергей Порфирьевич, стесненно втянув голову в плечи, вошел. Комната как комната. Такая же, как у него там, за стенкой. То же кресло, тот же телевизор на тумбочке, те же волнистые белоснежные дюны за окном. Только горит свет и ещё — фотокарточка на стене. Просто фотокарточка, без рамки. На ней женщина с длинными русыми волосами до спины. Красивой, полной рукой с ямочкой на локте прижимает к себе темноволосого мальчика в очках, в белой футболочке. Она улыбается кому-то незримому. Счастье, любовь, безмятежность.
Ознакомительная версия.
