— Боже мой, боже мой! Верни ее мне!
После этого, словно надеясь, что бог внял этой краткой, но страстной молитве, граф поднял голову и вопросительно взглянул в лицо жене, на котором все явственнее читались признаки агонии.
— Будь проклята эта минута! — прошептал граф Доксен, вставая.
Затем он сел за стол и написал:
«Маркиза! Когда вы получите это письмо, дочери вашей уже не будет в живых; я сам, извещающий вас об этой скорбной новости, я, который, возможно, проклинал вас, я теперь последую за ней, как она последовала за мной два года тому назад. Вы видите, маркиза: любовь моя простерлась дальше, чем вы предсказывали. Бог дарует умирающим право прощать. Таким образом, от имени моей жены, вашей дочери и от своего имени я прощаю вас для того, чтобы и вы простили нас в ту минуту, когда Богу будет угодно призвать вас к себе, и да соединит Он на небе тех, кого разлучил здесь, на земле». В конце письма он поставил подпись: «Граф Доксен».
В ту минуту, когда он начал складывать письмо, ему показалось, что тяжелое дыхание графини оборвалось. Он обернулся к постели, и бледный, стал пристально вглядываться. Затем еще раз прислушался… Все было тихо. Тогда он вскочил, подбежал к постели, припал ухом к груди графини, затем поднялся и прошептал:
— Умерла!
Доксен пошатнулся, упал на постель и горько заплакал. Ничто не ускользнуло от доктора.
— Покончим с этим! — сказал граф.
Он подошел к шкафу, вынул пару пистолетов, зарядил их и положил возле письма, которое только что написал. Настала решительная минута, и доктор Серван подумал, что теперь ему следует объявиться. Он тихо отворил дверь кабинета и на цыпочках приблизился к графу, который в эту минуту складывал письмо, и сказал:
— Позвольте мне прочитать это письмо.
Граф вздрогнул при звуке этого голоса, которого он никак не ожидал услышать, и взглянул на говорившего.
— Зачем вы сюда пришли? — спросил он доктора.
— Чтобы воспрепятствовать самоубийству.
— По какому праву?
— По праву всякого человека спасать себе подобного, граф. И, хотя вы знатный вельможа, а я простой врач, мне, быть может, удастся спасти вас.
— Для чего вам читать это письмо?
— Вы не должны иметь от меня тайн.
— Я вас не понимаю.
— Графиня умерла?
— Да.
— Вы умоляли Бога вернуть ее вам?
— Да, это правда.
— Он не внял вашей молитве, и вы хотите застрелиться. Не правда ли?
Старик бросил проницательный взгляд на графа.
— Да, — ответил Доксен, невольно поддавшись действию этого взгляда, — да, это правда.
— Вы предлагали мне половину своего состояния, если я спасу вашу супругу?
— И теперь предлагаю.
— Вы думаете, что я могу вернуть ее, несмотря на то, что она умерла?
— Я стою на краю могилы и готов верить малейшей надежде, которую мне подадут.
— Хорошо! Тогда отвечайте мне откровенно…
— И вы вернете мне графиню?
— Как знать?
Граф взглянул на старика, думая, что говорит с сумасшедшим, но взгляд доктора был так ясен, его вопросы так разумны, что он сел и сказал:
— Спрашивайте.
— Любите вы графиню?
— Всей душой.
— Вы женились на ней по любви?
— Я сделал больше: я похитил ее.
— Хорошо! И, несмотря на то что вы ее похитили, женились на ней?
— Я не только любил, но и уважал ее.
— Превосходно! И вы писали сейчас…
— Ее матери.
— Могу ли я прочитать это письмо?
— Вот оно.
Доктор взял письмо и прочитал его. Граф не сводил с него глаз.
— Что еще? — спросил он, когда Серван окончил чтение.
— Это все, что мне было нужно.
— И теперь?..
— Теперь вы разрядите свои пистолеты и положите в ящик это письмо, потому что у вас еще есть определенные обязанности.
— Какие?
— Сидеть возле своей жены в морге в продолжение трех дней.
— Для чего это нужно? Ведь вы уверены, что она умерла!
— Человеческого знания бывает часто недостаточно; она может проснуться.
— О чем вы говорите?
— Может оказаться, — продолжал доктор Серван как ни в чем не бывало, — что графиня только впала в летаргический сон, и на вас лежит священный долг наблюдать за ней положенное время.
— Это правда, я исполню его, — ответил граф покорно.
— Вот видите, я хорошо сделал, что подслушивал у двери.
— Благодарю вас, — сказал Доксен, протягивая доктору руку. — Но для того, чтобы дать мне этот совет, вам не нужно было читать мое письмо.
— О, это из личного интереса, — ответил, улыбаясь, доктор. — Я хотел убедиться в одном обстоятельстве.
— И убедились?
— Да.
Сказав это, доктор пристально посмотрел на графа, который потупил глаза.
— Итак, даете ли вы слово не посягать на свою жизнь в продолжение трех дней?
— Честное слово. Но после этой отсрочки?..
— Вы будете вольны поступать, как сочтете нужным. Надейтесь.
— На что?
— На все.
— Вы странный человек, доктор.
— Да, так говорят. Но вы в этом еще и убедитесь.
— Мы увидимся?
— Вероятно.
— Где?
— В морге. Прощайте, господин граф.
— Прощайте, доктор.
Когда доктор Серван вышел от графа, на улице падал большими хлопьями снег. Старик быстрым шагом, чуть ли не бегом, направился домой.
— Что с графиней? — спросил Ивариус, увидев доктора.
— Она умерла. А прокурор? — спросил в свою очередь Серван.
— Тоже умер.
— Вот, любезный Ивариус, у нас уже умерли трое больных, и тем самым мы позорим себя, — сказал старик, усаживаясь возле огня.
— Увы, это так, — кивнул слуга. — Теперь мы должны вылечить какую-нибудь очень опасную болезнь, чтобы сгладить эти неудачи.
— Я опасаюсь, — сказал доктор, — что первым своим пациентом стану я сам.
— О боже! — воскликнул Ивариус. — Почему вы так думаете?
— У меня озноб, лихорадка, упадок аппетита, а это плохие признаки в мои годы.
— Но вы себя не бережете, встаете слишком рано, одеваетесь слишком легко, ходите по городу во время снегопада, возвращаетесь разгоряченный и не переодеваетесь в сухое платье. Вам не двадцать лет, и вы можете серьезно заболеть, если не будете беречься.
— Я, право, рад, что у меня нет больше больных; теперь я могу лечь в постель и заботиться только о себе. Ах, мой любезный Ивариус, не знаю, что со мной, но мне очень дурно…
Действительно, когда Серван встал, чтобы отправиться в постель, то едва мог стоять и весь дрожал, словно в лихорадке.
— Вот уже несколько дней я чувствую себя дурно, но мы, врачи, не можем болеть… Мне уже семьдесят лет, — произнес старик со вздохом, — и я думаю, что пришло время устроить свои дела.
— Что это вам в голову взбрело! Успокойтесь, отдохните немного, и завтра вы будете веселы и свежи!
— Я в этом сомневаюсь, — ответил старик, который при помощи Ивариуса разделся и лег в постель. — Я в этом сильно сомневаюсь, и потому позволь мне принять некоторые меры. Укрой меня хорошенько и приготовь мне мяты; затем отправляйся к моему нотариусу и скажи, чтобы он пришел сюда в семь часов с половиной; оттуда ты сходишь к госпоже Лансгер, ну… ты знаешь? — При этих словах старик сделал Ивариусу знак, который легко можно было понять. — И попросишь ее прийти сегодня вечером между девятью и десятью часами. Мне нужно ее видеть. Бог знает, что может случиться, а у меня есть дела, которые я должен передать только ей.
— Все будет исполнено.
— Потом попроси священника нашей церкви прийти ко мне между одиннадцатью часами и полуночью.
— Вы что, уже считаете себя умирающим?!
— Делай все, что я говорю; ты знаешь, что в мои лета нужно все предусмотреть. Я не утверждаю, что умру от этой болезни, но может случиться, что умру, а я хочу умереть как истинный христианин. Теперь ступай и поскорее возвращайся.
Ивариус вышел. Заметим, что он не был печален, как должен быть печален человек, переживающий из-за близкой смерти своего благодетеля. Быть может, он считал, что больной преувеличивает опасность своего положения, потому как невозможно поверить в такое равнодушие со стороны Ивариуса. Как бы то ни было, помощник надел свой широкий плащ и отправился исполнять поручения доктора. Серван погрузился в размышления и так ими увлекся, что не услышал, как спустя полчаса Ивариус вернулся. Слуга тихо приблизился к постели своего господина, думая, что тот спит, но, увидев, что глаза его открыты, сказал:
— Я выполнил все ваши поручения.
— Ты видел нотариуса?
— Он придет к вам в семь с половиной часов.
— Ты был у госпожи Лансгер?
— Да.
— Она придет?
— В девять часов.
— А священник?
— С одиннадцати часов до полуночи.
— Хорошо, теперь открой шкаф и вынь склянку под литерой «А».
— Вот она.
— Наполни маленькую склянку, которая стоит рядом, а большую с остатком жидкости выбрось.
