А между тем, парень не уходил. Его взгляд буравил пламя, задумчиво, мечтательно. Украдкой обернувшись, он втянул плечи, словно чего-то испугался, а затем просунул руку за пазуху. Нащупав некий предмет, мужчина замер. Он не решался его достать, но любопытство оказалось сильнее. Нога снова нервозно застучала по дощатому настилу. Сжатый кулак выпорхнул наружу, пальцы разжались. Парень уставился на свою находку, жадно изучая добытый трофей. На его ладони лежал коготь кикиморы.
«Зачем я его взял? — мелькнуло в голове молодого ведуна. — Селяки увидят, не поймут. Скажут, не ты ль на нас напасть-то и навлёк, собиратель погани? Выброшу, — твердо решил он, но подойдя к краю частокола, так и не замахнулся для броска. — А по что я стану перед кем объясняться? Они ж меня не спрашивают, как зелья варить, да коней заговаривать. Взял — значит надо и весь тут вам сказ!».
Однако в мыслях храбриться, то одно, а вот ляпни такое наставнику, палкой промеж лопаток не отделаешься. Казимир никогда не отличался особой отвагой, но больше всего на белом светел боялся своего учителя, ведуна с говорящим именем Огнедар. Огнедар был стар, он уже разменял седьмой десяток, и минувшие годы согнули его некогда могучую спину. Кроме того, он уж лет десять как не ходил. Странная хворь, что его разбила, не поддавалась лечению, хотя чем именно себя пытался исцелить наставник, Казимир не знал.
«Яйца курицу не учат, щенок ты сиволапый! — говаривал Огнедар, когда ученик лез к нему с расспросами. — Вчера еще штаны сам не мог подвязать, а теперь, глядите-ка, батьку лечить удумал. А вот этого нюхнуть не желаешь, али забыл, как пахнет?» — рычал ведун, суя под нос ученика внушительных разеров кулак.
Рука решительно вернулась за пазуху, оставляя коготь кикиморы до лучших времен. Казимир попросту не мог позволить себе расстаться с такой драгоценностью. Он вообще не был похож на других, особливо на сверстников. Будучи сиротой, ему бы поскорее найти какую девку, такую же как он пропащую, вестимо, да детишек строгать. Понятное дело, что справную бабу при семье да хорошем приданом за него никто не отдаст. Но бывают же всякие… Криворукие, к примеру, али ещё какие убогие. Надо, надо было о семействе да дитятках думать! Так ведь глядишь, когда сынки да дочки народятся, ему подспорой и станут. Одному-то оно как жить? Вот заболел ты часом, иль того хуже, хватанул тебя в лесу волк за ногу, и что тогда? Кто тебе будет жратву варить, да воду носить? Кто избу натопит? Да что там натопит, кто дров-то свезёт, да наколет? Леший? Староста? То-то и оно, что никто. Даже ежели друзья там, соседи особливо душевные, может, и подкинут чего, да токмо никому не нужен такой бобыль безродный под боком.
Хотя, говоря по чести, друзей у Казимира, как и семьи не было. Сторонились его поначалу лишь взрослые, а потом и деток своих от якшанья с ним отучали. Детки взрослели, да и привыкали к тому, мол, Казимирка — изгой и странный. А коли кто странный да непонятный, самое лучшее — держаться подальше. Так уж сложилось, что доля ему выдалась чёрствая да худосочная. Когда еще мальчонкой его мамка нянчила, приключилась с их семейством беда. Батька с матушкой Казимира были лесорубами. Они вкалывали до седьмого пота, но свою долю уважали и, кажется, даже гордились ею. Поваленный лес на плоту сплавляли в Вантит, где местные его покупали, что называется, отрывая с руками. Казимиркин батька еще до ворот не успевал дойти, как того примечали тамошние купцы. Мужика знали, как доброго трудягу, а еще простачка, которому невдомёк, что на рыночной площади его дерево тотчас перепродадут вдвое дороже.
И вот, как-то раз по возвращению с очередного промысла, Казимиркин батька то и забух. То ли прочухал, что дурят его, то ли весёлость обуяла не к месту и не в меру. Наклюкался он хмельного мёду так, что едва стоять на ногах мог. А на плоту жена с сынишкой двухлетним дожидаются. Жинка, правда, по словам тех, кто семейку в последний раз видел, еще на пристани задала такого дрозда муженьку, говаривали едва ли не топорищем огуляла.
В общем поплыли бедолаги домой, разругавшись, да при одуревшем гребце. Только их и видели. К деревне вернулся пустой плот. Верней сказать, пустым его токмо поначалу приняли, а как на берег вытянули, глядь, мальчонок лежит, свернувшись калачиком и спит. Едва не задавили беднягу, между тюков прикорнувшего. Ох и странно то было, ежели не сказать больше. В том месте течение реки Вороной уходило на юг, так вот плот оттудова, стало быть, и причалил. А как такое возможно без гребцов-то чтобы супротив течения? А никак, вот что!
Когда первоначальная радость, что хоть дитятко от семейства целого не сгинуло, поулеглась, завязались чудные разговорчики. Одни говаривали, что плот за собой речной кнес налим тянул. Другие, мол, то дело рук русалок, кои пожалели дитятко малое. Ну, а кто-то, вестимо с перепугу, напридумывал, якобы то и не мальчик вовсе, а подкидыш нелюди. Особо ретивые тогда кумекали, не спалить ли горемычного отрока, покуда никто под собой не приютил. Тут-то Огнедар и решил козявочку себе в дом взять.
— Ишь, вы какие, — рявкнул он тогда на бубнящих, ни то с перепугу, ни то с дуру, селян. — Додумались, мальца чудом выжившего, обидеть? Я вам так обижу, холуи мордозадые! Еще раз кто при мне али без меня вякнет, что малец нечисть, я вам в раз калитки-то порасшатаю, пентюхи лободырные!
Ведун-то и нынче в почете ходил, а двадцать лет тому назад еще и в силе знался. Мог не только словом, но и крепким тумаком любого уму разуму обучить. Так и стал жить Казимир у Огнедара, а уж его тягу и талант к ремеслу названного отца опосля увидели.
Он так и простоял на стене, пока костры не стихли, отмирая, мигающими красными угольками глаз. Запах гари щекотал ноздри, а Казимир жадно вдыхал уходящий прочь дым, то и дело сдерживая кашель.
«Зачем ты здесь? — звучал в голове безвестный голос. — Отринь это, не лезь. На твой век чудес хватит».
А он знал, что все тщетно. Не отговорить его никому, пусть даже тот голос и был свой собственный внутренний. Непонятная и неизмеримая по силе власть манила, заставляя раз за разом пытаться понять, как устроены те, что приходят в потёмках, выискивать их сильные и слабые стороны, присматриваться, принюхиваться, щупать, трогать.
Покуда ночь нехотя отпускала из своих сетей захмелевшую во сне явь, а небо светлело, Казимир ждал. Он еще с вечера знал, что не сможет спать нынче. А мир прозревал. Заливистыми песнями то тут, то там отзывались птицы. Они радовались яснеющему на глазах небу и новому дню. Воздух, как и все вокруг, казалось, замер в ожидании нового рождения. Каждый вдох пьянил свежестью и силой, разлитой над сущим. Казимир жадно втягивал его, а затем выдыхал с силой, будто выгоняя из тела остатки дыма с погребального костра кикимор. Вскоре начала кружиться голова, но он не останавливался, зачерпывая живительную силу просыпающегося мира алчными вдохами.
Первые лучи солнца коснулись верхушек раскидистых елей на востоке. Светила еще было не видать, но пламенеющие верхушки деревьев говорили о том, что оно-таки явилось. Казимир завороженно глядел на крошечную гусеницу, ползущую по частоколу. На её пути было множество преград: скользкое от росы дерево, сверкающая в первых утренних лучах паутина, зеленоватое пятно вязкой плесени. Тщедушное создание, извиваясь, толкало свое тело вперед вопреки всему и вся, стремясь к только ему известной цели.
Окрестности огласил скрипучий вопль первого петуха. Ему тотчас вторили со всех сторон другие, заливисто разгоняя последние остатки тревожной ночи. Застучали двери и ставни. То и дело раздавался плеск воды да топот десятков ног, разбуженных работников. С одной стороны стучали топорики, а с другой уже тянулся дымок от печных труб. Казимир ухмыльнулся, почувствовав запах каши и свежей выпечки. У кого-то поспевали блины к завтраку.
Соскочив со стены, он едва не упал, неуклюже поскользнувшись на влажном от росы камне. Проходивший мимо мужичок, заметив это, лишь сплюнул под ноги.
«Жаль не убился, — подумал тот, покосившись на странного парня. — И в чем жизнь держится? Ни свет, ни заря уже ходит-бродит кудай-то».
