- И я такой же, - сказал Зейн. – Не нашёл никого лучше неотёсанного варвара, на которого…
Вельс не дал ему договорить. Подошёл, за плечи схватил и рот поцелуем закрыл. Зейн сначала замер, а потом сам целовать в ответ стал, да ещё и руками за шею обнял и прижал так, что чуть не задушил, и целовал, целовал, целовал бесконечно, как будто все эти дни томился и теперь насладиться и нарадоваться не мог.
- Хочу тебя, - прошептал Вельс.
- Бери, - рассмеялся Зейн.
- Да, взять хочу, чтоб навсегда уже, чтоб никогда не отпускать…
- Так не бывает, - опустил голову Зейн.
Большая сильная рука взъерошила его непривычно короткие волосы, подтолкнула и снова губы вжались в чужие губы… Чтобы молчал, не говорил ничего.
В этот раз Зейн раздевать Вельса начал, а когда тот удивлённо и вопросительно на него глянул, сказал:
- Я ведь не царевич уже…
Голос был не то чтобы грустен – пуст и сух. Зейн, избалованный любимец отца, никогда прежде такой жизни не знал, в шелках выросши. Он ни на что не жаловался, но Вельс и сам понимал, что к такому Зейн был непривычен: и к многочасовым переходам в караванной пыли, и к дурной пище, состоящей в основном из сушёного мяса, не менее сухих лепёшек да фиников, и к тесноте и вони караван-сараев, и к долгим дням в грязи и поте не то что без бань, но и без воды даже. И люди, кругом и всегда люди, ни секунды уединения, ни минуты роздыха… Толкаются, снуют, гомонят, машут руками, спешат, кричат… И в этой суете и многолюдии ни взглядами не обменяться, ни коснуться, ни даже словом перемолвиться – а вдруг заметят, а вдруг услышат. Поэтому и хотел Вельс добраться до моря, чтобы уплыть из этих земель, где что ни страна, то хуже и злее законы против таких, как они.
Вельс долго смотрел, как Зейн расстёгивает тонкие ремешки на его одежде. Ремешков много было… Смотрел, а затем вдруг произнёс:
- Ты всё равно царевич, им и останешься.
А потом он сам раздевал Зейна, хотя с того и снимать-то было почти нечего. Он начал было снова Зейна целовать, но в висках кровь стучала, как молот по наковальне, а от желания голова мутилась. Три недели он любовника не касался, и теперь от гладкости кожи и гибких рук, от мягких на вид, но жёстких на ощупь перекатов мышц словно костёр занялся, и жажда жгла. Поцелуи – слишком мало, слишком тяжко, ведь только сильнее распаляют.
И Зейн того же хотел, не поцелуев, не ласк, не нежности, хотел обладания, хотел мужчину, сильного, страстного, - в себе. Он заставил навалившегося на него Вельса привстать и, получив толику свободы, раскинул ноги, а потом опять Вельса на себя потянул, и ни слова не сказал, как раньше всегда бывало, только зелёные глаза просили: «Возьми!».
Северянин протолкнул в него смазанные слюной пальцы – в бегстве и пути не до благовонных масел, которые царевич раньше при постели держал – и почувствовал, как тесно и больно. Но Зейн всё равно выжидающе задрожал под ним, хотя глаза по-особому сощурил - терпел.
Вельс сел, продолжая любовника изнутри поглаживать и растягивать и представляя, как сам туда войдёт… И знал, что сначала только об этом и думаешь, вожделеешь, а потом, только хуже и жарче становится, и что-то неутолимое, страшное, звериное поднимается в груди и с ума сводит, и с другим в одно целое сплетает и огнём сплавляет. Ни с кем он раньше такого не испытывал, только с ним, с гордым, жестоким, неприступным царевичем. Казалось бы, отдаётся, под тобой бьётся и стонет, а всё равно власти над ним не чувствуешь.
Зейн вдруг приподнялся на локтях и вывернулся.
- Больно? – спросил Вельс.
Зейн покачал головой.
- Я хочу… хочу что-нибудь для тебя сделать.
Его узкая рука пробежала по груди Вельса и животу и коснулась члена, в первую секунду несмело, неуверенно, но потом пальцы сильно, крепко сомкнулись возле основания, и Вельс едва сумел сдержать стон, так мучительно-сладко это было. Не само прикосновение, а то, что Зейн, до тех пор только бравший и не дававший взамен, делает это для него.
Горячие пальцы Зейна обогнули скользкую головку, потом ещё раз и ещё. Вельс прикрыл глаза. Если Зейн продолжит эти игры, до главного у них и не дойдёт. Слишком долго он ждал, и слишком сильно будоражили кровь прикосновения… Вельс хотел остановить ласкающие его пальцы, но Зейн не дал, прижался губами ко рту, впился, приник и языком дразнил, пока Вельс не кончил, выплёскивая семя на руку любовника, а крики в его жаркий кусающий рот.
Руки Зейна скользили по спине и шее Вельса, оставляя за собой влажные следы. Он прижимал северянина к себе, не переставая целовать и между поцелуями выдыхая:
- Ты ведь не уедешь без меня? Ты ведь любишь меня, да?
- Не уеду… Люблю…
- Почему раньше не говорил?
- Ты царевич, Зейн. Зачем тебе любовь нищего варвара? У меня ничего почти и нет, кроме кольца да одной лишней жизни.
Зейн вдруг отстранился и посмотрел на него пристально, жёстко, как раньше, одним из тех взглядов, что как бичом охлёстывали и клинком вонзались:
- И её за меня отдашь?
- Отдам.
Зейн отвернулся и тихо сказал:
- Я только тогда понял, когда ты с Хасаном пришёл…
- А я понял, когда ты сомневаться стал. Ты ведь знал, что я не умру, а всё равно ударить не мог…
Зейн ткнулся лбом в плечо Вельсу, будто стыдясь своей слабости и своих чувств, до того надёжно упрятанных, а теперь раскрытых.
- Шибко умный для тупого варвара, - фыркнул он и попытался оттолкнуть Вельса.
Ничего не вышло. Вельс схватил его и сказал:
- За мной долг, царевич. Тоже хочу для тебя что-нибудь сделать…
Вельс уложил его на жёсткую постель, на вылинявшее покрывало, и Зейн тут же перекатился на живот. Он так больше всего любил… Сзади, грубо, сильно, чтобы пронимало глубоко, до самого нутра…
Вельс развёл ему ноги и пробежал сначала пальцами по краям отверстия, растянул ещё чуть-чуть и пообещал:
- Я осторожно…
- Не хочу осторожно, - еле слышно пробормотал Зейн куда-то в покрывало. – Ты знаешь, как я хочу…
Головка упёрлась в тесный, упругий вход, и Вельс, придерживая член одной рукой, другой потянул бёдра Зейна на себя, неспешно, уверенно и умело натягивая. Как бы ни просил того Зейн, он не хотел быть с ним грубым… Когда он смотрел на вытянувшееся перед ним тело, ему становилось страшно. Никак он привыкнуть не мог, что тонкий, как тростинка, Зейн, ещё больше в пути исхудавший, так легко впускал в себя крупного мужчину… И даже если и больно было, не показывал, только от ожидания и от страсти дрожал, словно всем телом ещё просил. Жадный, жаркий, ненасытный…
Вельс вошёл в него до конца.
Разгорячённые тела, покрытые потом, скользили друг по другу, дыхание то звучало в такт, то сбивалось, прерываясь вскриками и стонами. Вельсу нравилось, когда Зейн кричал под ним, бесстыдно, открыто, яростно, от этих криков как будто в сто раз слаще становилось, хотя где уж слаще… Узкий, разгорячённый, изнутри сжимающийся и трепещущий Зейн и так был хорош, как никто… Но сейчас, в этой комнатке с тонкими стенами, нельзя было волю страсти давать, и Зейн, намотав на руку покрывало, вгрызался в него зубами, стонал глухо и протяжно, иногда вскрикивая чуть громче, когда Вельс засаживал ему особенно глубоко.
А потом он задышал часто-часто, и вместе с этим надрывным дыханием всё тело забилось. Напряглось, собралось, сжалось, каждой жилкой натянулось, как готовая сорваться тетива, а потом вдруг словно нить какую перерезали – расслабилось, обмякло, растаяло. Только вскрик громкий вырвался, не удержался внутри… Вельс ещё несколько раз рванул скользкое, ослабшее тело на себя и тоже кончил, излившись в плотно держащую его тесноту. Он опустился на Зейна и прижался губами к гладкой и горячечно жаркой щеке.
Они лежали так с минуту. Потом Вельс поднялся и перевернул Зейна на спину. Красивый, невероятно красивый даже без длинных волос, без украшений в них и золотых браслетов на запястьях… Вельс склонился над испачканным животом Зейна. Он поводил по нему пальцем, размазывая белые следы, а потом нагнулся над членом юноши и начал слизывать остатки семени, сначала медленно проводя языком вдоль ствола, а потом обойдя по кругу и взяв в рот головку. Зейн смотрел на него как заворожённый, и Вельс чувствовал, как наливается тяжестью зажатый в руке член.
