поближе к дороге, затаится и сидит. А как кто проходить станет, серпом-то по ногам и черканет. Уж как его лупили всей деревней! Чуть живым оставался. Но отлежится неделю-другую, да заново. Как только отец не прятал ножи с серпами — все одно Глеб найдет да на охоту выходит. Не дома, так в сарай к кому залезет — а того добра в каждом дому хватало. Дошло до того, что Захар его привязывать, ровно собаку, начал — лишь бы со двора не удрал да беды не наделал.
Вот как-то — шесть али семь годов ему уж было — сызнова привязал Захар его возле дома, да сам на рынок отправился. Особливо проверил, чтоб не мог Глеб ничего достать — ни камней, ни палок каких, про ножи и речи не было — вся семья давно уж их прятать привыкла. Так он притворился, что цепь у него короткая, долго сидел, ждал, покуда привыкнут все, докуда он достать может, да ходить начнут к нему поближе. Опосля обеда дождался — Маринка мимо проходить стала, да забылась, подальше обходить не пошла. А как проходила мимо брата, кинулся он, за ногу ее схватил, да зубами в нее впился.
Маринка-то не потерялась — заорала от боли да от души ему кадушкой-то, которую в сарай несла, и врезала. Да так, что Глеб и сомлел. Она зубы-то ему разжала, ногой пнула да дальше пошла. А тот зло на нее затаил.
Недели две он ждал. Пояс, коим отец его подмышками пристегивал, чтобы достать и снять не мог, стеклом спрятанным перерезал, нож, матерью на лавке в корзинке позабытый, украл, веревки раздобыл, да в погребе спрятался, Маринку поджидаючи. Дождался.
Полезла Маринка в погреб, тока спускаться начала, а Глеб ее в спину-то и толкнул. Та и упала. Спустился он за нею, да крышку и дверь за собой притворил. Разжег лучину, чтоб свет ему там был, Маринку связал, дождался, как она очухается, да давай издеваться над ней. Всю ее ножом изрезал. Покуда крики ее услышали, да Егора с Петром позвали на помощь, он уж ее так истыкал, что места живого на девке не осталося.
Братья Глеба в погребе отловили, крепко связали, Маринку достали потихоньку, в дом отнесли. Упырёныша того ногами отпинали, покуда шевелиться не перестал, да так связанного в погребе и бросили.
Захар вернулся, Илья с Петром ему все и рассказали, Маринку показали.
— Бать, чего хошь с ним делай, но боле он вырваться не должен. Маринка выживет ли? — Илья взъерошил волосы. — Убили бы мы с Петькой его насмерть, али придушили — и верно бы то было — да без твоего согласия на то не решились.
— Бать, ты тока слово скажи, мы с Илюшкой вмиг этому упыренышу голову свернем, — поддержал брата Петр. — Да за Маринку я б его за ноги подвесил и смотрел, как подыхать станет! — зло выплюнул парень.
Захар, сидя на лавке, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, молчал.
— Бать… Ну ты чего молчишь? — взъярился Илья. — Али ждать станем, покуда он всех нас, как куренков паршивых, перережет?
— Нет, сыны… Нельзя его убивать… Убогий он. Не по Божески то, — пробормотал Захар. — Али вам Левонихи с Аринкой мало? Еще кары захотелось? Грех братоубийства на душу взять возжелали?
Мало не было. Братья переглянулись и замолчали.
— Сынки, как же вы? Ведь брат он вам! — утирая слезы, запричитала Агафья.
— А Маринка нам не сестра? — огрызнулся Илья.
— Хватит! — рявкнул отец. — Убивать никто никого не станет! И то мое последнее слово!
— Тады я заберу сестер и уйду отседова! — не менее грозно рявкнул Илья. — Не стану глядеть, как этот упыреныш еще и малых на кусочки порежет!
— Я с Ильей и сестрами пойду, — мрачно заявил Петр. — Вдвоем с Илюхой подымем их как-никак. Все лучше, чем схоронить их тута!
Отец за голову схватился. Что делать? Позволить сынам убить меньшого сына? Самому приговорить его на смерть? Хоть и виноват Глеб со всех сторон, ну так сын же! Кровинушка! Не позволить — вообще всех детей лишишься. Дочери пойдут за братьями, то он знал — привыкли их слушаться, старшие они, да и давно братья уж в доме распоряжаются, уж сколь годов-то… Ток вид делают, что отец главный, совета испрашивают. А коль быстро что решить надоть — сами делают. Да и тут бы не спросили, да не решилися — знают, что грех то большой, да и Аринку помнят дюже хорошо.
— Нет, сынки. Привязывать его боле я не стану. Но и убивать — на то мово согласия не дам. Закроем за печкой, как разумом скорбного, там и жить станет, — решил отец.
— Что, бать, станешь упырёныша за печкою держать, покуда он ночью не выберется да не перережет всех? — спросил Илья.
— А мы так сделаем, что не выберется. Полати настелем надежные, толстые, дверь сколотим тяжелую. Да по одному заходить не станем. Он и не выберется, — медленно проговорил Захар.
— Мы с Петром сами полати стелить станем. И дверь сами сколотим, какую надобно, — мрачно пообещал Илья. — А покуда то делать станем, пущай в погребе валяется связанный. И тока попробуй достать его оттудова — сей же час соберем девок и уйдем.
Захар мрачно кивнул, соглашаясь.
Весна с каждым днем все больше вступала в свои права. Все вокруг зеленело, радовалось жизни. Пели птицы, всюду распускались яркие цветы. Лерка набирала каждый день разные букеты, а Юля каждое утро выбрасывала из вазы завядшие цветы. Ни один из собранных букетов до утра так и не дожил.
Юля начала выпускать гулять дочь одну, ограничив территорию, где она могла бегать. То же сделала и Катя, но с огромной оговоркой: на территорию Игнатовых не заходить. Юля обиделась, но Катя покачала головой:
— Зря обижаешься. Если ты не веришь в проклятие, то я не просто верю, я знаю, что это правда. И рисковать дочерью не согласна. Юль, вот ты прожила здесь год. Скажи, только честно: ничего странного не происходило?
— Да вроде ничего такого, что нельзя объяснить с точки зрения разума. Нет, конечно, за уши можно притянуть все, что угодно, но если вдуматься — то все становится понятно.
— Ой, Юлька… Ты неисправима. Ты себя в зеркало видела? — со вздохом спросила Катя. — И Лерка тоже… Похудела, побледнела…
— Кать, не хотела говорить, но… Слушай, Лерка ночами ходит. Спит и ходит. Зимой только в полнолуние вставала, потом все чаще и чаще… У
