Однако, шагая по направлению к Фонтанке, он вдруг услышал позади себя:
— Ваше… Ваше сиятельство!..
Хоть фон Штраубе «сиятельством» и не являлся, но окликали судя по всему именно его.
Он обернулся и увидел двух молодых гвардейцев. Явно один-то из них и окликнул его с моста и уже поспешал в его сторону.
Будучи теперь всегда настороже, фон Штраубе сжал было рукоять шпаги… Да тут же и отпустил, ибо узнал в подбегавшем к нему того симпатичного капрала, своего недавнего спасителя. «Двоехоров… Да, кажется, так!» — вспомнил он и воскликнул:
— О, это вы, капрал! Рад вас приветствовать… И еще раз поблагодарить…
— Во-первых, и не капрал уже вовсе! — широко улыбнулся гвардеец. — Отныне — подпоручик!.. И ежели кому кого благодарить — так это мне вас!
— За что же?
— А вот за подпоручика как раз! Когда б не тот случай с нападением на вас — так разве бы представили? Да еще с перескоком через чин!
Фон Штраубе спросил:
— Раны ваши, надеюсь, зажили?
— Что раны? Пустяк! — отмахнулся Двоехоров. — Стою, смотрю — благодетель мой шагает!.. А раны — что там? За четыре ранения — две звезды!..
— Эдак, если всегда в такой пропорции, — вставил его товарищ, хорошо сложенный, симпатичный лицом молодой офицер, подошедший следом, — то еще тебе получить шестнадцать ранений — и ты у нас генерал-фельдмаршал. Дело за малым — выжить после тех ран.
Двоехоров стал по-незаметному пальцы загибать. Явно пересчет ранений на чины у него сошелся, и он все так же весело сказал:
— А что! Ежели эдак — то я не супротив! Чего б и не в фельдмаршалы? А уж выжить — как-нибудь выживем! Чего бы не выжить, коли светит в фельдмаршалы!.. Ах да! — спохватился он. — Не успел представить вам, господин барон… Мой друг, прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка князь Никита Бурмасов.
Князь был едва ли старше, чем фон Штраубе, усы его были кое-как сотворены из светлого юношеского пушка, но что-то глубокое, истинное было запрятано в его голубых глазах, отчего он казался старше своих лет. Барону такие люди всегда были приятнее, чем повидавшие вроде бы жизнь, но оставшиеся при этом с пустыми глазами.
Фон Штраубе тоже представился. Они раскланялись с подошедшим офицером.
Вообще-то говоря, барон был немало рад этой встрече. При сложившихся обстоятельствах он весьма нуждался в людях, которым сполна мог бы доверять, не страшиться, что те воткнут между ребер кинжал. А Двоехорову этому долговязому он доверял целиком — тоже ведь, как и отец Иероним, его давешний спаситель. И к другу его, князю, тоже как-то сразу проникся доверием. Нескольких заговорщиков он уже успел повидать; нет, и у Двоехорова, и у этого князя были совсем иные лица.
— Что ж, — сказал князь Бурмасов, — коли, я так понимаю, барон — виновник твоего повышения, Христофор, то и праздновать это должно вместе с бароном. — И обратился к фон Штраубе: — Мы тут решили с Двоехоровым устроить по случаю его производства небольшой le festin[Пир (фр.)] ; не откажетесь ли, барон, к нам присоединиться? Знаю тут весьма недурную ресторацию поблизости.
Вообще-то после стычки с бретером Филановским фон Штраубе избегал подобных мест, но сейчас, с двумя явно дружески расположенными к нему гвардейскими офицерами при шпагах…
— Благодарю вас, господа. С моим превеликим удовольствием, — поклонился он.
— Тогда — к Бертье! — назвал князь самую дорогую в Санкт-Петербурге ресторацию. — За мной!..
Фон Штраубе и Двоехоров устремились вслед за ним.
Однако на полпути они приостановились, увидев довольно странную церемонию.
— Это еще что за препозиция? — удивленный, проговорил князь Бурмасов.
И было чему удивляться. Из дома вынесли гроб, но не спешили водружать его на скорбный экипаж, стоявший поодаль, а поставили на какие-то козлы перед подъездом.
— Генерал Врангель новопреставленный, — сказал Бурмасов, кивнув на гроб.
Молодые люди, сняв треуголки, перекрестились. Однако же фон Штраубе обратил внимание, что из числа прочих стоявших у гроба не крестился никто, и все почему-то были в головных уборах.
— Не пойму, — спросил Двоехоров, — отпевание, что ли? Почему же не в церкви и без попа?
Действительно, в ногах у покойника стоял не священник, а весьма строгого, вовсе не скорбного вида штабс-капитан и что-то зачитывал со свитка.
— Какое отпевание! — ответил Бурмасов. — Это читают выговор ему.
Двоехоров в лице переменился.
— То есть — как?! Покойнику?!
Фон Штраубе прислушался к тому, что зачитывал штабс-капитан. И впрямь показалось, что вовсе даже не шутил Бурмасов.
— …А также, — читал штабс-капитан, — имея видеть неисправность возглавляемого генералом Врангелем полка и скверное прохождение оного полка во время плац-парада, Мы, Павел Первый…
— И очень просто, что покойнику, — сказал Двоехорову князь. — Государь выговор объявил, не зная, что сей генерал преставился, как-то не удосужились ему о том сообщить. А от воли государевой ты и в гробу не уйдешь. А повелел бы выпороть — так и выпороли бы покойника. А в Сибирь — так и в Сибирь вместе с гробом.
— …объявляем генералу Врангелю выговор с задержанием очередного чина, — в подтверждение его слов закончил читать штабс-капитан.
Лежавший в гробу старый генерал, казалось, и вправду приуныл от высочайшего выговора, а еще более — от задержки в чинах.
И Двоехоров о том же:
— Ну, еще понимаю выговор… — с полной серьезностью проговорил он. — В чинах, однако, задерживать… — Словно и не понимал всей неуместности временного задержания в чинах того, кто отбыл на вечный покой.
— Вот так у нас в России нынче бывает, — оборотясь к фон Штраубе, философически (и все же, кажется, пряча усмешку) сказал молодой князь. — Уж такие настали нынче времена — и в гробу не отвертишься. Поживете тут еще — вовсе перестанете удивляться.
Ах, да мало что уже удивляло фон Штраубе в этой загадочной стране!
— Идемте же, господа, — сказал князь, — а то у меня уже в животе стынет.
И вскоре следом за ним успевший изрядно замерзнуть барон вступил в тепло ресторации.
Глава Х
Пир друзей, печально закончившийся вмешательством «третьей силы»
…через полчаса забыв уже и думать о покушениях на свою жизнь.
Горячих блюд еще не подавали, но и под устрицы молодые люди успели выпить в кабинете ресторации три бутылки «Вдовы Клико», так что у фон Штраубе изрядно кружилась голова, а Бурмасов же велел лакею приносить четвертую.
Барон был уже с обоими офицерами на «ты», ибо успел выпить с ними на Bruderschaft[Братство (нем.)] и не единожды к этому времени (уж не вспомнить, по какому, кроме их Bruderschaft , поводу) с обоими расцеловаться.
— А тебе, Карлуша, не горько пьется эта «Клико»? — отчего-то спросил его Бурмасов.
— Да нет, славное вино, — сказал он.
И Двоехоров удивился:
— Чего б ему горчить, когда из самого Парижу? Стоит небось вон сколько!
Бурмасов рассмеялся:
— Оттого и горчить должно, что — стоит! Сосной на вкус не отдает?
Фон Штраубе и Двоехоров, ничего не понимая, молча воззрились на него.
— Оттого, — пояснил Бурмасов, — что пропиваем уже второй сосновый лесок.
Все-таки не разучился еще удивляться в этой стране фон Штраубе. Выговор покойнику, предположим, просто глупость. Но вот меры здешние были вправду удивительны. Как запросто здесь по числу ран отмеривали чины! Вон Двоехоров уже высчитал, сколько тычков шпагой ему нужно получить, чтобы стать фельдмаршалом! Но и это еще кое-как было все же объяснимо.
А вот то, что богатство здесь мерили в душах, он постичь все еще не мог. У каждого же едина его бессмертная душа. Тут, однако, почитали иначе. У богача графа Шереметева, он слыхал, этих душ двести тысяч, хотя сам граф был вполне в единственном числе. У Бурмасова душ три тысячи, а у Двоехорова всего три десятка, хотя вот они оба, сидят перед ним, и двое их ровным счетом, ничуть не более.
Теперь выходило, что выпитое здесь, оказывается, мерят в лесах…
Сие, однако, тут же разъяснилось весьма просто.
— Помнишь, — спросил Бурмасов Двоехорова, — я прошлым месяцем на триста офицеров обед с цыганами закатил по случаю… Ах, да не помню уж по какому!.. Тогда «Клико» должна была березой отдавать, ибо я до того продал березнячок, что в моем имении под Сызранью. Только деньги те, с березнячка, как-то мигом разошлись. А теперь вот продал сосновый борок из костромского имения, — стало быть, и должно отдавать ничем иным как сосной.
Двоехоров вздохнул:
— Тебе, Никита, хорошо, ты богат…
Бурмасов тоже вздохнул, но менее печально:
— Врешь, братец. Был Никита богач, да вышел весь…
— А твои три тысячи душ?
