Двоехоров вздохнул:
— Тебе, Никита, хорошо, ты богат…
Бурмасов тоже вздохнул, но менее печально:
— Врешь, братец. Был Никита богач, да вышел весь…
— А твои три тысячи душ?
— Три тысячи-то — они три тысячи, — запив новый вздох шампанским, согласился князь, — да только вот беда — они теперь такие же мои, как твои.
— Неужто все имения обедами да шампанскими прогулял?! — ужаснулся Двоехоров.
— Одна подмосковная осталась, — погрустнел Бурмасов. — Душонок на пятьдесят. Ну, еще два леска — вот второй допиваем с вами сейчас… А насчет того, что обедами прогулял — ты это, брат, снова врешь. Столько деньжищ прогулять мудрено. Это все она, Амалия, помогла…
— Да, твоя Амалия — она, конечно, хороша, тут ничего не скажу… — промолвил все еще бледный от услышанного Двоехоров. — И что ж ты — ей на подарки всего себя разорил?
Никита, уже немало пьяный, погрозил ему пальцем:
— Ну-ну, в этой першпективе Амалию ты не тронь! Гордячка — свет не видывал таких! Один раз ей брошь с камнями подарил — так она мне выговорила, чтобы таких дорогих подарков больше делать не смел. И денег, сколько ни предлагал, ни разу у меня не брала. Не хочу, говорит, быть от тебя, Никита, зависимою.
— Так как же тогда? — не понял Двоехоров.
— Да вот так!.. Хотя она тут и не сильно виновата, тут сам я, конечно, оплошал. Были мы вместе с ней в доме у князя Львова, а там, ты же знаешь, частенько мечут банк. Я-то и не играю вовсе, характер свой знаючи. Так надо ж, Амалия упросила, чтобы ее пустили к игорному столу. Ну и пустили ради шутки.
Двоехоров изумился:
— Женщину?!
— А такую попробуй не пусти! Эдакая красота, она любые бастионы берет!.. Да и говорю ж — для шутки играть пустили. И проиграла-то она пустяк — сто рублей. Поручику Извольскому, ты его знаешь. Но не любит Амалия, когда фортуна — к ней спиной. Вот она мне и говорит: сядь, говорит, Никита, отыграйся за меня. Да так отыграйся, чтобы поручику свет Божий показался не мил. Ну что ж, коли она меня просит… Зашел я под этого Извольского сразу тысячью рублей…
По лицу Двоехорова было видно, что и сто рублей для него далеко не пустяк, а уж услыхав про тысячу, он прямо зажегся глазами:
— Ну — и?..
— Что «ну и»? — зло отозвался Бурмасов. — Тысячи моей как не было! Я — пятью тысячами…
— Да он же, я слыхал, играет нечисто, Извольский! — встрял Двоехоров.
— Может, и нечисто. Даже уверен — нечисто! Да только никто его покуда на том не ловил… Ну, в общем, пять тысяч мои — туда же, куда и тысяча!.. А уж остановиться не могу — азарт такой забрал! Да и шести тысяч проигранных жаль. А главное — Амалия смотрит на меня с надеждой во взоре, что я поручика рано или поздно посрамлю… Короче говоря, ставлю десять… За десятью двадцать… А где двадцать — там и сорок… А за сорока уже и считать перестал… Сколько я ему векселей понаписал — целому полку столько бумаги для приказов на три года хватит!.. Сел к игорному столу Никита Бурмасов богачом с десятью имениями, а поднялся с одною подмосковной. Да и ту не проиграл потому только, что тогда позабыл про нее, не то бы и ее наверняка просадил…
— И что теперь? — задал вовсе бессмысленный вопрос Двоехоров.
Бурмасов только руками развел:
— А что? Оно, конечно, жаль, но не пулю же себе из-за этого в лоб… А вот когда Амалия бросила…
— Она еще и бросила?!
— Бросила, а то как же, — подтвердил князь. — Не любит она тех, кто безо всякой фортуны… Вот когда она ушла, тогда правда — хотел пулю в лоб… Да Бог миловал, одумался. Вот тогда березнячок и продал — закатил пир на весь мир; оно вроде на душе чуток и полегчало…
— А не думал ты, — спросил Двоехоров, — что она, Амалия твоя, в сговоре была с этим самым Извольским, чтобы за игорный стол тебя усадить?
— Да думал, — поморщился Бурмасов, — как не думать. Очень уж похоже на то. Но главное-то — собственную дурость надо винить, а уж кто подтолкнул — какая разница, коли сам дурак?..
— Оно конечно, — согласился Двоехоров, — но, однако же, потеря какая…
Князь осушил бокал «Вдовы Клико» и, оттого несколько повеселев, сказал:
— Чего теперь о потерянном жалеть? Пустое…
— Там же тысяч на четыреста было, а ты — «пустое»…
— Бери выше — на шестьсот… А пустое потому, что теперь уж и не мое, и не твое — так чего ж о нем зря вспоминать?.. Однако долго что-то горячего не несут — вот это уж точно не пустое…
Надо полагать, подслушав его слова, лакей тотчас появился в дверях кабинета, но почему-то без подноса с горячим в руках.
Бурмасов прикрикнул на него:
— Долго нам еще ожидать?!
— Никак нет! — отвечал лакей. — Все готово, ваше сиятельство… Тока…
— Что «тока», что «тока»?! — рявкнул князь. — Неси, коли все готово!
— Тока ваше сиятельство просят для разговору в соседний кабинет, — сказал лакей.
— Кто там еще? — недовольно буркнул князь.
— Не могу знать-с. У нас в заведении впервые. Велели, однако, называть «их сиятельством».
— А что нужно сиятельству твоему?
— Никак не могу знать-с… Так что изволите велеть передать?
— Передай, чтобы шел он к… Хотя нет, постой. Пойду. Любопытно, что еще за инкогнито такое…
— А с горячим как? Нести-с?
— Погоди, простынет. Лучше-ка принеси еще бутылку «Клико», чтобы друзья мои без меня не соскучились. — И обратился к ним: — Я скоро…
Когда остались в кабинете одни, Двоехоров сказал задумчиво:
— Я вот прежде думал, что лучше родиться бедным да потом разбогатеть, нежели родиться богатым и затем в бедности очутиться…
— А что, разве не так? — спросил фон Штраубе.
— Так — да не так. Бедность сгибает человека, а богатство, напротив, распрямляет, согласен, Карлуша?
— Пожалуй что…
— Так вот, — далее рассуждал Двоехоров, — выросший в бедности согбен с детства душою; глядишь, и разбогатеет после — да душу не распрямит. А тот, кто вырос в богатстве — у того сызмальства душа распрямлена; он и обеднеет — а душа уже не сгорбатится. Согласен, Карлуша?
Фон Штраубе признал:
— Не лишенное мудрости рассуждение.
— Меня вот взять… — продолжал Двоехоров. — Всего-то деревушка в тридцать душ. Новое обмундирование пошил, а матушка все не может продать пеньку, чтоб я расплатился, от портняжки прячусь; что это как не согбенность души? А Бурмасов целое состояние в один миг просадил — и ему пустяк. Мне и то жалко, хоть плачь, а ему пустяк — понимаешь? Он еще и лесок продаст, чтобы друзей угостить. Это, брат, душа! Душа с несогбенным хребтом!.. А я, коли даже Бог даст в генералы когда-нибудь выслужусь, все одно буду небось рубли считать — согбенность в натуру въелась. Эх, да что там говорить!.. — Он с печалью выпил шампанского.
Барону захотелось развеять его печаль.
— Но ты храбр как лев, Христофор, — сказал он, — я сам тому свидетель. Это у трусов душа согнута в поклон, а такие, как ты, и пуле не поклонятся.
Христофор оставался по-прежнему задумчиво-печален.
— Так-то оно так, — сказал, — пуле — это точно, не поклонюсь. Да и Бурмасов не поклонится, храбрец, каких мало. Однако ж у меня, хоть я и подпоручик уже, а душа моя перед любым генералом стынет. А Никита всего прапорщик, но ему — хоть бы фельдмаршал перед ним — все ничего, ни перед кем не стушуется… Хотя тут оно, может, и не в былом богатстве дело, а в происхождении — тут рюриковская кровь в жилах не дает себя забывать. Оттого с любым генералом себя ровней чувствует, если еще и не повыше. У меня ж только прадед мой менее ста лет назад, при Петре Великом дворянство получил, а пращуров моих, что были до него, ни в каких списках нет. Не знаю как у вас, у немцев, а у нас это большое различие… Ты вот, к примеру, Карлуша, до какого колена предков своих исчислить можешь, а?
Фон Штраубе призадумался. Его родовое древо уходило корнями в такую глубь веков, что и колена исчислить он не мог. Однако, хоть разум и пробрало хмелем, говорить о том не стал — и Двоехорова не хотелось еще более огорчать, и, что главное, слишком утягивал бы правдивый ответ к его Тайне, коя предназначена была уж никак не для застольных бесед в ресторации.
К счастью, в этот миг Бурмасов распахнул дверь кабинета. Почему-то был он как туча хмур.
— Ну, — спросил его Двоехоров, — так что там еще за инкогнито?
И лакей уже просунул голову:
— Горячее подавать-с?
— Вон! — рыкнул на него князь так, что было неясно, лакей столь быстро затворил дверь или она захлопнулась сама от этого рыка. — И с инкогнитом покуда погоди, — бросил князь Двоехорову, — об этом после. — Затем, пристально глядя на фон Штраубе, произнес: — Ну, давай-ка, братец, быстро все выкладывай как на духу.
Фон Штраубе не понял:
— Что?
— А то самое! Сколько раз тебя за последнее время тут, в Петербурге, ухлопать пытались — вот что!
— Раз, наверно… — барон вынужден был задуматься, столь много раз было сие. — …Не то семь, не то восемь… Но откуда вы?.. Откуда ты?..
