Катя, выпалив все это, словно боясь, что Ника ее прервет, споткнулась на последних словах и сокрушенно замолчала. Через минуту она робко подняла глаза на Нику, мучительно ожидая ответа.
– Катя, я не вправе вам советовать. Кто я такая, чтобы советовать?
– Нет-нет, мне не нужен совет. Ответьте просто, что бы вы сделали на моем месте!
– Я бы сказала ему.
Ника произнесла это без раздумий, твердо и убежденно, и увидела, как Катя вся вспыхнула надеждой.
– Может быть, и правда, он несчастен с женой, – Ника пожала плечами, – и вы окажетесь той самой…
– Я окажусь. Я уже та самая, он просто не знает! – Катя мелко затрясла головой, выражая свое горячее согласие. – Это ведь все предрассудки, что женщины не должны признаваться в любви первыми! Мы должны! Любовь должна иметь голос, это ведь самое настоящее на земле, самое дорогое!
Несмотря на сочувствие и даже симпатию к Кате, Ника не могла избавиться от чувства неловкости, когда та начинала говорить так высокопарно, словно неудавшаяся копия тургеневских героинь.
Катя вскочила, бросилась к Нике и схватила ее руки:
– Спасибо вам, спасибо! Вы так мне помогли. Мне стало так легко! Теперь я знаю, что должна делать.
Несколько минут после ухода Кати Ника обдумывала свой ответ. Она настолько привыкла ни во что не вмешиваться, тихо коротать свое время в одиночестве, наблюдая течение жизни с берега, что откровения этой женщины выбили ее из колеи. Надо же, подумалось ей, насколько безусловно, безоговорочно Катя уверена в том, что необходима этому своему неведомому возлюбленному. Как маленькая планетка, готовая вращаться на орбите обожания… Что ж, возможно, признание действительно сделает Катю и ее мужчину счастливее, и тогда в Никином ответе нет ничего предосудительного. В конце концов, Нике даже понравилось почувствовать себя ненадолго добрым ангелом – чужой любви.
Выглянув из окошка кассы, Ника увидела расхаживающего по холлу Реброва. Немного несуразный, с грушевидной рыхловатой фигурой, сейчас он говорил по телефону, заметно нервничая, и то и дело вытирал рукой лысину:
– Как урезали? Но нам говорили… да-да, я в курсе, но… А к кому по этому вопросу обратиться? Спасибо.
По окончании разговора вид у администратора был такой, будто прихватило живот. Опершись на подоконник, он обстоятельно отгрыз две заусеницы, встрепенулся и исчез в коридоре. Не прошло и пяти минут, как оттуда пулей вылетела Липатова, запахивая на ходу шубу.
– Я в управу. Опять эти идиоты что-то мудрят! – бросила она в сторону Ники и выскочила за порог. Тут же вернулась и сунула Нике в окошко бланк. – Передай Борису, пусть сам забирает свой костюм из химчистки. Вот квиток. Некогда мне еще с ним…
Про себя Ника заметила, что Лариса Юрьевна зачастила ходить по инстанциям, то в мэрию, то в управу. Однако это не повод для беспокойства, напролом или окольными путями – Липатова всегда решала проблемы, значит, и сейчас выкрутится.
В шесть вечера в дверях кассы вдруг снова появилась Катя. Ника как раз сложила бумаги аккуратной стопкой, собираясь перейти в гардероб, как и всегда перед спектаклем, и никак не ожидала увидеть женщину так скоро. Катя держала перед собой большой букет в гофрированной бумаге и улыбалась Нике чуть заискивающе.
– Катя, это вы… – слово «снова» она решила не добавлять.
– Я обдумала наш утренний разговор и еще раз убедилась в том, что вы правы. Я в вас не ошиблась, – заявила та торжественно. Сделала торопливый шаг к столу и положила перед Никой коробку недорогого «Ассорти». – Это вам.
– Что вы, не нужно…
– Подождите. Я же говорю, что все обдумала, и я… Словом, мне нужна ваша помощь.
С этими словами Катя достала из сумки конверт, огладила его ладонью и положила поверх коробки конфет:
– Вот. Вы передадите? Письмо. Ему.
– Кому «ему»? – Ника оторопела. Катя нетерпеливо качнулась вперед:
– Да как же! Ему! Борису… Стародумову.
Заветное имя она произнесла с придыханием. Ника замерла и только в эту секунду осознала, что именно насоветовала поклоннице. Признаться в любви актеру, в которого та давно влюблена и который, между прочим, муж худрука!
– Нет, нет, нет… Исключено.
– Но…
«Решила поиграть в наперсницу? Добрый ангел, как же! – Ника ужасно разозлилась на себя. – Получай. Три года в театре, а все не научилась распознавать…» Она встала и направилась к выходу из комнаты, уводя Катю за собой.
– Послушайте. Вы хотели поговорить, мы поговорили. Но ничего больше я для вас сделать не могу. Даже не просите. Это ваше дело, и только ваше.
Улыбка слиняла с Катиных губ. Женщина уткнулась глазами в пол, Ника решительно заперла свою комнатку на ключ и вздохнула. Катя явно ждала, что Ника сломается, но сочувствие еще не делало их подругами до гроба.
– А вообще вы правы, – пробормотала Катя. – Я просто положу письмо в букет и вручу. Зачем выдумывать сложности, правда? Но конфеты все равно вам!
И она торопливо отошла. Опустошенная, Ника зажмурилась так, что перед глазами замелькали яркие мушки, и побрела к гардеробу.
Шуршали конфетные обертки и целлофан редких букетов, всюду раздавался людской говор, слитый в единый поток. Во время антракта в фойе и буфете было полно народу. Ника особенно любила антракты, потому что ее присутствия в гардеробе почти не требовалось, и на это время ее часто подменяла Марья Васильевна. А сама она могла скользить в толпе, незамеченная, являясь одновременно и незнакомкой, и своей. Своей для зрителей, которых половина спектакля уже успела объединить и окрасить в общее настроение, своей для переводящих дух актеров за кулисами. Ей нравилось хватать обрывки фраз, брошенных вполголоса, и сразу определять, кто из зрителей восторженный поклонник, кто заядлый театрал, кто жаждет блеснуть образованием и культурностью перед спутниками. Она не любила снисходительный тон некоторых замечаний и, заслышав такое, замедляла шаг и бросала внимательный прямой взгляд в лицо критику, словно спрашивая с укором: зачем вы так говорите? Впрочем, она признавала, что каждый вправе высказывать что вздумается, но, несмотря на это, ревниво реагировала на выпады в адрес труппы и театра, а от любой похвалы чувствовала сердечную дрожь, будто хвалили именно ее. Во время спектаклей и антрактов она по-особенному чувствовала свою принадлежность театру «На бульваре» и сопричастность всему, что тут происходит.
Сегодня ей снова довелось давать звонки, правда, только после антракта. Дав второй звонок, она юркнула к распределительному щитку, что висел на стене в части заднего коридора, соединяющего грим-уборные с закулисным пространством, и повернула рубильники, наполовину приглушив свет в фойе и переходах, словно советуя зрителям вернуться в зал.
– Через две минуты третий звонок! – громко и безадресно произнесла она в гулкую кишку коридора, изрезанную черными тенями и желтым светом из распахнутых дверей гримерок. – Артистам приготовиться.
И только тут спохватилась, замерла: ее ведь наверняка слышал и Кирилл. Непростительная оплошность! Надо быть поаккуратнее.
Как назло, первыми у кулисы оказались как раз Мечников и Сафина: с беседы Тригорина и Маши начиналось второе действие. Ника замерла, вжавшись в стену у рубильников, мимо прошелестела длинным подолом глухого черного платья Леля, и Кирилл, одергивая полы темно-синего сюртука, прошел совсем рядом, едва не задев девушку плечом в тесноте коридора – призраки минувшей эпохи. Вместо ставшего привычным аромата его парфюма Ника ощутила болгарскую розу: он нес на себе запах Риммы как ее клеймо. Нику Кирилл заметил, вежливо кивнул и поспешил вслед за Лелей на сцену – к поднятию занавеса они оба должны были находиться там. По голосу он ее не узнал, и Ника сглотнула застрявшее в горле сердце.
Остальные по-прежнему ждали в своих комнатках. Система трансляции звука со сцены в гримуборные, липатовская недавняя добыча и гордость, ощутимо облегчила жизнь и актерам, которым теперь не надо было напрягать слух, чтобы услышать реплику на свой выход, и Реброву с Липатовой, контролировавшим этот процесс прежде. Сразу после того, как занавес был поднят, в коридорчике с чемоданом в руках появился юный актер, недавний выпускник училища, играющий Якова. Он переживал, что пропустит нужный момент, и предпочитал подбираться к кулисам заранее.
Ника заслушалась разговором Тригорина с Машей. Слова от многократного повторения она знала не хуже актеров, но, привыкшая к их звучанию из уст Зуева, теперь невольно сравнивала их с манерой Кирилла. Тригорин Зуева был хлыщеватым и недалеким, а у Мечникова выходил тоскующим.
Какое-то непривычное пиканье, похожее на позывные радиостанции «Маяк», коснулось Никиных ушей, и она отвлеклась от размышлений.
