Ника опасалась давать волю размышлениям. Отвлекшись на мгновение, она снова и снова рассыпала свои мысли во все стороны, как сахар по линолеуму, – тревожное ощущение дробности, прилипчивости и невозможности собрать назад… Возможно, пионерский галстук был случайностью, хотя она так и не узнала, откуда он взялся в театре. Хорошо, допустим, забыл кто-то из зрителей. Она предпочитала не домысливать, что это за зритель такой… Но «Пионерская зорька» по внутреннему транслятору – это-то как объяснить? И в какой области искать объяснений? Мистика? Теория вероятностей? Маловероятно. Невероятно.
Римму не отпускала нервозность. Она будто вознамерилась заставить весь театр вертеться вокруг собственной персоны, отчитывала, советовала. Даже принялась перечить Липатовой из-за какой-то ерунды. Шоколадка («Только не бери молочный, непременно горький, чтобы какао не меньше 72 процентов!»), с трогательной готовностью купленная Кириллом в подвальном магазинчике за углом, не сделала ее счастливее, а чай с мятой и тимьяном – спокойнее. Римма то начинала всхлипывать, то, наоборот, беспричинно срывала злость на кого-нибудь, как это получилось с Милой. За этот день симпатия, которую некогда Ника испытывала к Римме, испарилась дочиста, оставив разве что пыль сожаления, белесую и поскрипывающую, как морская соль на горячем валуне. Никакой жалости – она сочувствовала лишь Кириллу, который так терпеливо выслушивал сетования, был так выдержан и покладист, так предупредителен, что, кажется, единственный не переметнулся в лагерь противников Риммы. Наблюдать за этим было приторно-горько, и, несмотря на ревность, сердце Ники сжималось от нежности при виде его ненавязчивой заботы, обращенной к другой женщине.
В довершение всего, уже после репетиции новой постановки, Корсакова поднялась по улитке винтовой лестницы, ведущей от гримерок на чердачную площадку, и довольно резко высказалась Сафиной, Зиминой и Трифонову по поводу дыма, который сквозняком тащит отсюда прямо в гримерки:
– У меня чувствительные легкие. И, по-моему, два часа назад Лариса Юрьевна выразилась предельно доходчиво!
И тут Леля, весь день хранившая свою обычную ледяную невозмутимость, глубоко затянулась, с силой ввинтила окурок в бетонную ступеньку, на которой сидела, встала на ноги и выдохнула густой серебряный дым прямо в удивленное и красивое лицо.
– Можешь бегать, ныть, канючить, если так нравится. Душу мотать всем подряд. Но это не изменит того факта, что вчера ты облажалась, и все второе действие мы играли с тобой, как со стенкой для тенниса. И гораздо действеннее было бы попросить прощения.
– Лель, – Трифонов дернул ее за рукав. Раньше Сафина ни за что не разрешила бы себе выпад в адрес коллеги, и Даня был озадачен такой необъяснимой переменой. Но Леля даже бровью не повела. Возвышаясь на одну ступень над Корсаковой, она смотрела сверху вниз, не мигая, как смертоносная анаконда. Римма вытаращила глаза и заливалась краской.
– Ты просто слила спектакль, ты это понимаешь? – Сафина повысила голос. – Мы как на детском утреннике выступали. Позорище.
– Что, кто-то умер и ты унаследовала трон? – огрызнулась Римма, запоздало спохватившись. Глаза ее сузились, как у кошки. Несмотря на растерянность, позволить Сафиной унижать себя она не могла. Но ту было не остановить, уже пошла цепная реакция.
– Зрителям нет дела до наших проблем, неурядиц, всего этого дерьма! Они приходят в театр на спектакль. А мы всего лишь проводники. И у нас не может быть недомоганий, не может быть никаких косяков, срывов, понимаешь ты это? У тебя даже голова не может разболеться. И температура под сорок не оправдание. Если, конечно, ты называешь себя актрисой. Актеры даже подыхают на сцене! А тебе вчера были нужны суфлер и валерьянка!
– Вот только не надо из себя строить… Сару Бернар!
– Лучше Сару Бернар, чем вздрюченную истеричку, – припечатала Леля, давая понять, что разговор окончен. Она шагнула вниз с таким грозным видом, что Римма отшатнулась и пропустила ее без единого возражения.
После репетиции стала известна новость, расшевелившая их осиное гнездо даже сильнее, чем ссора двух актрис. Муниципалитет урезал финансирование, и театр «На бульваре», и так едва державшийся на плаву, оказался на грани полного краха. Объявив это, Липатова, не будь она так подавлена, вполне могла бы запечатлеть на будущее эту немую сцену в своей памяти: на тот случай, если придется ставить финальную сцену «Ревизора». Ника тут же вспомнила и нервозность худрука в последние дни, и визиты по инстанциям и чиновникам, и бутылки коньяка, которые худрук таскала к ним в своей мешковатой сумке – в качестве «приятного презента».
– А новая постановка?
– Мы можем позволить себе нашу Трою?
– А зарплаты?
– А костюмы? – сыпалось на Липатову со всех сторон. Она с каменным лицом смотрела в окно на двор, где мусоровоз с грохотом опустошал мусорные баки. Один из пакетов порвался, и на асфальт хлынула хлопьями старая штукатурка вперемешку с обрывками обоев и обломками деревянных реек – строительный хлам, принесенный в жертву будущему уюту.
– Господа, – попытался утихомирить присутствующих Борис Стародумов, поняв, что жена не собирается этого делать. – Вопрос еще решается. Я думаю, не стоит видеть все в багровых тонах.
– Вот только не надо лжи, милый, – Липатова допила кофе, поморщившись так, что Ника заподозрила: в кофе вполне мог быть и коньяк, который, она знала, хранится в третьем ящике липатовского стола. – Вопрос уже решен, и если ни у кого нет идеи, как нам выкрутиться, не зашибая монету у метро, то конец уже не за горами.
Раздалось тактичное покашливание, и Ника с мурашками у затылка услышала слова Кирилла:
– Вообще-то есть.
Все тут же обернулись к нему. Кирилл стоял небрежно облокотившись на крышку рояля и постукивал ладонью о лакированную поверхность, выбивая одному ему ведомый ритм. Ника невольно улыбнулась: раз Кирилл не видит поводов для тревог, то и ей не стоит беспокоиться.
Впрочем, ее доверчивый настрой разделили не все. «Как, скажи на милость, он сможет это уладить? Разве что он по совместительству директор банка», – пробормотал Трифонов Леле. Липатова не пригласила Кирилла в кабинет вместе со Стародумовым и Ребровым. Остальных распустили до завтрашней репетиции – при условии, что она все же состоится.
Совещание затягивалось. Ника, не в силах усидеть на месте, поминутно выходила в фойе и коридор, ведущий к кабинету худрука, и прислушивалась. Через западные окна театр заливал мрачный бордовый свет ветреного февральского заката, небо было исполосовано красным и фиолетовым, и стекла содрогались от шквалистых порывов. По тротуарам и над сугробами то и дело проносились пустые пакеты, обертки, куски картона, и все это взметалось в воздух в изломанном и бессмысленном танце. Люди шли сгибаясь и склонив головы, придерживая капюшоны и пытаясь заслониться от свирепого ветра кто портфелем, кто рукой. В такую погоду немногие доберутся до здания на бульваре, чтобы купить билет на спектакль, решила Ника.
Спектакль… Сколько их еще осталось сыграть здесь? А вдруг идея Кирилла не так уж хороша, а сам он не всемогущ? Ника впервые допустила вероятность того, что ее жизнь продолжится без этого театра. Без молчаливого рояля, битого молью бархата пурпурных кресел, запаха пыли и пудры, без оторванных корешков билетов и стеклянной перегородки с черными буквами «КАССА», которую она протирала фланелью каждый вторник, и без половичка на паркетном полу буфета, скрывавшего огромную щербину от опрокинутого однажды глиняного вазона с драценой – земля тогда разлетелась от порога до самого окна. Несмотря на то что сама Ника была для театра не важнее вешалки или углового золоченого торшера, театр занимал важную часть ее жизни. Всю ее жизнь, если признаться честно. Ее надежное убежище, ее приют. Дом, где каждое утро солнце не просто встает – оно переступает порог, в пальто и с растрепанной темной шевелюрой. Если детище Липатовой перестанет существовать, все обитатели его разлетятся кто куда и Ника, возможно, никогда больше не увидит Кирилла Мечникова. А сама Липатова – каким ударом это станет для нее!
Ника снова прошлась по коридору, ворс ковра заглушал шаги. И тем громче прозвучал жалобный вздох из приоткрытого проема зрительного зала. Ника вздрогнула. Она точно знала, что все театралы покинули здание, за исключением тех, кто остался в кабинете Липатовой. Мысли заметались и тут же приняли зловещее направление. Что, если Римма права – немного, отчасти? Немыслимо. Призрак? Нет-нет, прочь суеверия!..
Вздох повторился. Тихий, шелестящий, с присвистом в самом конце. Ника стиснула зубы и выглянула из-за портьеры, наискосок прикрывающей вход в зал, внутренне уже приготовившись увидеть ее. Маленькую призрачную девочку, полупрозрачную, в гольфах, собравшихся складками под коленками, и белом переднике. В галстуке, с простертыми вперед руками и, наверное, с зияющей раной на лбу или затылке – смотря как она падала с галереи, вперед лицом или на спину. Из всех историй про привидения в детстве Нике нравились только те, в которых люди помогали им найти упокоение, и сейчас она шагнула в холодный сумрак затаившегося зала с рядами кресел, готовая, – убеждать, утешать, помогать. Как иначе спастись и избавиться от того, кто и так уже мертв, она не представляла.
