— Нет вызова.
— Именно.
— Вы давно знали про Харли?
— Годы. Вы оба были поразительно беззаботны. В этом тоже было маловато вызова.
— Вы следили?
— Конечно. Телефоны, дом в Эрл-Корт, клуб Харли. Господи, Джейк, мы на одного тебя поставили дюжину жучков.
Я испытал странное облегчение. Когда так долго чего-то страшишься, начинаешь желать, чтобы оно скорее произошло.
— Значит, вся эта французская история про идиота Клоке — утка? — Из меня так и сыпались вопросы. Хотя значение имел только один: что они сделали с Харли? Господи, Джейк, выслушай. Я узнал…
Грейнер покачал головой.
— Этот парень — просто деревенщина. Нет, все, что рассказал тебе Харли — правда, насколько он ее знал. Клоке взял твой след в Париже, а агент ВОКСа взял след Клоке. Единственное, чего Харли не знал — это того, что нам с самого начала все было известно. С 2003 года мы более или менее постоянно знали твое местонахождение. За тобой следил Харли — хотя и невольно. Как бы там ни было, когда выяснилось, что Клоке хочет вывести тебя из игры, мы его остановили. Я сам это сделал, если тебе интересно. Знаешь, я чувствую за тебя что-то вроде ответственности.
— А Клоке?..
— Бойфренд Жаклин Делон — или один из них. Обкуренный недоумок. Это все, что мы знаем. А Делон здорово струхнула, когда узнала, что он наставил на тебя пушку.
— Ты шпион? — тихо спросила Мадлин.
— Нет, — ответил я.
— Он оборотень, дорогуша, — сказал Грейнер. — Ты ведь ей рассказал?
— Конечно. — Я снова почувствовал усталость. Судя по взгляду Мэдди, она лихорадочно соображала. Я искренне надеялся, что они ее не убьют. Если она переживет сегодняшнюю ночь, возможно, это заставит ее бросить проституцию.
— Нельзя заканчивать войну вот так, — сказал Грейнер. — Просто взять и…
— Уйти?
— Уйти. Во вселенной не зазвонит нужный колокол.
— Нормальный конец для мира, — сказал я.
— Не твоего мира. Ты — последний из великой расы. Твоя повесть заслуживает лучшего финала.
— Жизнь — не повесть. Ты знаешь.
— Жизнь — это то, что мы из нее делаем. Все в наших руках.
Эллис кивнул.
— Если жизнь бессмысленна, это не значит, что и проживать ее надо бессмысленно, — добавил он.
— Вау, — ответил я. — Вам стоит запатентовать эту мысль. У меня тоже завалялась одна: чтобы работать в таком месте, быть психом необязательно, но желательно.
Ярость наконец перелилась через край и выплеснулась наружу. Я злился не на банальность Эллиса (и даже не на высокомерие Грейнера), а на то, что меня втягивают в игру, от которой я ничего, ничего не хотел.
— Что ж, — сказал Грейнер. — Мадлин спустится с нами на минуту. Ты останешься здесь. Потом она вернется с ключом от наручников и необходимой информацией.
— Информацией?
— О Харли. Мадлин, если ты окажешь нам эту небольшую услугу, можешь быть свободна. Дернешься — и умрешь. Поняла?
Мэдди сделала глубокий вздох и кивнула. Ее маленькие ноздри трепетали. Мягко направляемая дулом пистолета, она поднялась на шпильки. Колени чуть заметно дрожали. Эллис тоже встал со стула.
— Сиди смирно, Джейк, — сказал Грейнер. — Она скоро вернется.
Я ждал. Комната ждала. Завтрашнее полнолуние манило, мучило, сводило с ума. Трансформации предшествуют обманчивые спазмы, призрачные судороги, когда ты теряешь контроль над мышцами и костями. Чудовище знает пределы своего терпения, как собака знает длину поводка, но обоих это душит. Я почувствовал щекотку и волокнистый привкус в том месте, где уже начинал отрастать новый передний зуб.
Информация о Харли. Видимо, они его где-то держат. Это сделка: он будет жить, пока жив я. Стоит сдаться — и он умрет. Придумка Эллиса, не иначе. Пристрастие к простым схематичным планам заложено уже в его комплекции. Я представил… А что я представил? Как стою перед Грейнером на коленях наподобие Анны Болейн, в последний раз глядя, как лунный свет играет на лезвии? Как сижу в позе лотоса, улыбаясь рылу заряженного серебряными пулями пистолета? В любом случае, я представил, как сдаюсь. Тишина, звезды, еще какие-нибудь приятные мелочи. Счастливая смерть.
В комнату вошла Мадлин — одна, с маленьким кожаным саквояжем в руке. В другой руке у нее были ключи. Она прикрыла за собой дверь и опустила сумку на пол. Затем помогла мне подняться на ноги и расстегнула наручники. Все в соответствии с инструкциями. Я чувствовал исходящий от нее жар. Грудь в декольте была покрыта испариной. В прическе не хватало одной заколки. Мне было горько видеть ее в таком состоянии — потерявшую профессиональную гордость и достоинство, мокрую от страха. В этом была своя опасность: с каждой минутой она вызывала все более извращенный аппетит. Еще немного, и я захочу ее убить и сожрать. Так или иначе, наше время истекло.
— Я должна кое-что сказать, — произнесла она. — Что они велели. Они велели тебе передать: «Думай об этом как о стимуле». Теперь ты должен открыть сумку.
Она не будет открывать ее сама. Ей не давали такого приказа. Она внесла ее в лифт, отрицая само существование сумки в своей руке, отрицая существование державшей ее ладони, предплечья, плеча, всей правой стороны тела. Потому что ее низшая, животная суть — знала. Зверь знал все, а человек отгораживался ледяной стеной отрицания. Она ничего не сказала, когда я опустился на колени и расстегнул молнию — только прислонилась к двери. Обнаженные плечи дрожали. Инстинкт подсказывал ей, что это страшная минута. Возможно, после нее она уже никогда не станет собой. Эта вероятность наделила ее такой остротой переживания, какую она никогда не знала прежде — словно ее вдруг подняли на тысячу футов в воздух. Несмотря на все, что творилось вокруг, какая-то часть моего сознания была занята догадками, во что же она превратится. Я ненавижу это ничтожное, мелкое принуждение, неизбежное пробуждение интереса к людям. Ты любишь жизнь за нее саму, утверждал Харли. Бога нет, но это его единственная заповедь.
В саквояже лежала вторая, плотно запечатанная сумка из твердого прозрачного пластика. Внутри была голова Харли.
К его рту была приклеена записка черным маркером: ЭТО БЫЛО БОЛЬНО. ЭТО БЫЛО ДОЛГО.
— Господи, — пробормотала Мадлин. — Бог ты мой.
Я ждал, что она поведет себя как в телешоу — прижмет ладонь ко рту, ощутив рвотный позыв, упадет на колени или бросится прочь, только чтобы не видеть это уродство. Но нет. Она продолжала стоять, обхватив себя руками. Обнаженные белые плечи мелко вздрагивали.
Лицо Харли было изуродовано. Я представил, как они веселились. На складках сумки засохли капельки крови — будто герметичная говядина из супермаркета. Они удостоверились, что глаза остались открыты.
Просто подожди, просил он.
Будет нечестно сказать, что я ударился в истерику. Не ударился. Я знал, какие чувства мне полагается испытывать, но не более того. Очень бережно я открыл сумку, протянул руку и снял записку с мертвого рта. Невольно пришло видение, как я приклеиваю ее на губы Грейнера — после того, как выслеживаю его и убиваю. Конечно, в этом и была идея. Идея Грейнера. Эллис оставил бы Харли в живых. Эллис рассчитывал бы на совесть, ответственность, чувство вины. Грейнер рассчитывал на месть. Новый и Ветхий Завет соответственно.
— Джейк! — позвала Мадлин. — Она настоящая? Она же ненастоящая, правда?
Я закрыл Харли глаза. Должен был. Оставить глаза мертвеца открытыми — значит выставить его дураком, поиздеваться над его памятью. Оставить глаза мертвеца открытыми — значит отнять у него последнюю малость. Теперь я понимал, что, представляя спокойное одиночество Харли после моей смерти, я никогда не верил в него по-настоящему. Столкнувшись с истинным ужасом, мы всего лишь получаем доказательство тех страхов, которые прячем от самих себя.
ЭТО БЫЛО БОЛЬНО. ЭТО БЫЛО ДОЛГО.
Я привык, что тело — конструкция, из которой можно изъять составные части. Для меня отгрызть человеку руку — все равно что для кого-то оторвать ножку у жареного цыпленка. И все же это был Харли — то, что от него осталось, уродливое следствие грязи, которую он покрывал. Шутовское следствие, если угодно. Должно быть, палачи смеются, выполняя свою работу: немая покорность, с которой человеческое тело подчиняется законам физики (потяни достаточно сильно — и оторвется, сожми достаточно сильно — и сломается) и по сравнению с которой личность мучителя ничего не значит, таит в себе один из корней комедии: дух раболепия перед плотью. Можно отрезать голову и положить ее в сумку, или насадить на палку, или поиграть ею в волейбол и футбол. С ума сойти как весело. От этого я тоже устал — от ненадежности границ, от близости полных противоположностей, от сиюминутного превращения горя в смех, добра в зло, трагедии в фарс.
