Старик смотрел на меня исподлобья и качал головой.
— Эта дрянь коснулась тебя, мой мальчик. Наверное, ты много съел в том ресторанчике?
— Нет. Я был там всего один раз.
«Врать пациенту всегда легче, чем врачу».
— Рано или поздно у тебя будет то же самое, но ты не умрешь, если не вернешься в тот ресторан. Это как доза радиации: ты заражен, но не смертельно. Только вот что я тебе скажу: дрянь та никакого отношения к химии не имеет. Она могла появиться на свет и без участия военных. Мне кажется, что она живая и способна самостоятельно передвигаться и бродить по подвалу. Там нет света. Нет ничего, кроме золы, оставшейся после сожжения тел русских солдат. Там холодно и мерзко. Дед рассказывал, что сперва немцы насыщали подвал парами ртути, чтобы уменьшить время горения. Дым над выхлопной трубой становился синим и плохо растворялся в воздухе. А русские истребители, пролетая над захваченным городом, видели, как синий столб, точно копье, взлетает в небо и ложится на тонкие перистые облака. Синий дым для них был знаком, символизирующим очередную казнь.
Я выдохнул.
«Хватит на сегодня!»
Дед на соседней койке распотрошил сигарету до самого фильтра. Его трясло, и табак сыпался на кровать. Я подошел, чтобы успокоить его, взял за руку и впал в оцепенение.
«Он тоже был там?»
Две сквозные дырки, похожие на огнестрельные ранения.
— Это пули, сынок, — отозвался старик. — Дед редко говорит, и, пожалуй, мне придется кое-что сказать за него. Его прострелили, когда он тщетно пытался спасти своего ребенка. Малышка умерла у него на руках. Пуля прошла сквозь ладонь в ее сердце. Мгновенная смерть.
Дед вскрикнул, словно почувствовав боль. Дыра в ладони зашевелилась.
***
«Дымовая труба», — короткое воспоминание сквозняком прошло сквозь меня. Я присмотрелся к проржавелому цилиндрическому объекту. Верхний кожух был около пятидесяти сантиметров в диаметре, нижний сужался. Их разделял тонкий фильтр, похожий на сложенную в несколько слоев марлю. Я заглянул внутрь. Чернота. Из фильтра выполз зеленоватый паук и побежал по краешку искореженного металла.
Со стороны ресторана, где находилась труба, была грузовая зона, работающая только днем. Ночью это место охранял сторож с собаками. Я расспросил у местной детворы, где и в какое время бывает сторож при обходах, и получил ожидаемый ответ. Сторож оказался пьяницей. Заядлым алкоголиком. Чтобы не тревожить собак, мне пришлось долгое время присматриваться к изгороди, где ночевала вся свора. Я насчитал восемь штук. Мелкие дворняги, которые могли облаивать меня всю ночь, не чувствуя усталости. Я бросил им куски мяса, в которые ввел дозу смертельного яда, и стал ждать, пока вся стая не упадет замертво.
Мне нравилось это занятие — сидеть и ждать в полутьме, под бледным лунным светом, что скоро пространство за забором наполнится тишиной и спокойствием и я смогу целиком погрузиться в ночное бездушие.
Я сидел и слушал, как одна за другой поскуливали собаки. У одной из них началась лихорадка, и она, обезумев, гонялась за своим хвостом. А потом ее глаза налились кровью, мокрая шерсть покрылась пылью и муравьями, и она умерла. Сквозь щель штакета я видел ее покусанный бок. Смотреть на этот ужас и понимать, что ты затеял его сам, было страшно. Но я собрался. Примерно так же в темноте кинотеатра собирается маленькая впечатлительная девочка, чтобы досмотреть фильм ужасов до конца. И я смотрел, все глубже опускаясь в свой страх. Они умирали одна за другой, вываливая горячие языки из своих ртов. Все восемь собак.
Наконец, когда процесс был завершен, путь освободился.
Трудность моего положения заключалась в том, что я мог застрять в этой трубе. Внешнего диаметра хватало сполна, чтобы я благополучно добрался до цели, но внутри… Столько кокса и гари я нигде прежде не видел. Труба превратилась в коллектор, сквозь который в подвал проникал воздух. И днем и ночью этот воздух прел, и сейчас, сунув нос внутрь трубы, я почувствовал слабый запах сероводорода. Набежала новая волна сопротивления.
Стоила ли прогулка свеч?
Стоила.
Почему?
Сам себе я ответить не мог. Во мне боролись два чувства. Первое — его навевал образ когда-то прекрасной девушки, что еще приходила ко мне во снах. Второе — эгоистичное безрассудство, заставляющее мужчину идти на риск. Было еще одно чувство. Я стоял у памятника войны и думал, что, дотронувшись до него, испытаю нечто ужасное и губительное. Что будет, если от одного касания в голове всплывет образ сгорающего человека? Как руки двигаются во мраке, как пламя яркой вспышкой облизывает тело, как, вздуваясь от ожогов, огнем занимается кожа…
Я засунул фонарь в трубу и обдул паутину. Дымоход, слегка изгибаясь, вел вниз. Горы сажи, покрывшие его стенки, облетали от касания руки и сыпались в густую черноту. Я содрал прогнивший фильтр и забрался в трубу. Фонарь повесил на шею, теперь он светил точно вниз сквозь хлопья осыпающейся сажи. Я нацепил респиратор, надел герметичные очки и полез вниз, чувствуя себя Санта-Клаусом в дымоходе старого камина.
Вскоре я преодолел первый изгиб и встретился с еще более толстым налетом сажи. Пальцы погружались в него, точно в снег. Воздух стал тяжелее. Пот струился по лбу, а гарь прилипала к коже, как пудра. Встретив первое ответвление от общей трубы, я подумал, что если застряну и не умру до утра, меня могут услышать. Труба здесь была очень короткой и еще теплой. Заканчивалась в двух метрах от меня. Вероятно, где-то здесь начинался цех, где готовили горячие блюда.
Основной дымоход продолжил спускаться вниз к гниющим обломкам костей. Я старался дышать медленно, но глубоко. Фильтр респиратора забивала сажа. На очки садилась грязь. Пальцы скользили по стенкам.
Труба вновь изогнулась, и я очутился в нелегком положении. До этого мне не приходилось ощущать себя змеей. Но спустя несколько минут я устал так сильно, что пальцы уже не могли держаться на том же уровне. Я прогнул спину, просунул ноги внутрь изгибающегося прохода, вдохнул поглубже и, как буравчик, с переменным успехом, влез в сужающееся пространство. Что-то хрустнуло, и правую руку пронзила острая боль. На лицо упал кусок липкой дряни и пополз по шее. Я закричал. Точнее, булькнул сквозь респиратор, задыхаясь, словно на голову нацепили полиэтиленовый пакет, и полетел вниз.
Я выпал из трубы и приземлился на сухую, усыпанную пеплом площадку. Все стены здесь были окованы металлом, и только со стороны дымохода я увидел покрытый копотью кирпич.
Я понял, что угодил в печь. Все, что находилось вокруг, пахло долгой и мучительной смертью. В тесном, продымленном помещении мне почудилось, будто из углов на меня смотрят мои недавние грехи. Сегодня я убил восемь собак и отравил сторожа паленой водкой. А совсем недавно у меня на руках умерла женщина при родах. Я стрелял по воробьям из двустволки, а потом жарил их на сковороде, как домашних уток. И теперь я стою здесь. В месте, откуда единственный путь наверх — это дымоход. Кругом черно. Фонарь вот-вот погаснет, и нет ни единой возможности узнать, что делать дальше.
Я пошел к дальней стене и наткнулся на приоткрытую железную дверь. Отворил ее, попал в узкий коридор, а из него — в заполненный мусором зал. Из зала донеслись еле слышные шаги, хотя в тот момент мне могло показаться. Стены дышали сыростью. Где-то гарь кусками отлипала от потолка и падала на пол, где-то — висела сталактитами и мешала проходу. Я осветил зал крошечным светом и увидел еще один дверной проем, за которым был…
***
— Это подарок брата, — сказала она и прищурилась под лучами солнца. Ранним утром ее палату всегда посещал яркий солнечный свет, и ее печальная улыбка, наполненная чем-то таинственным и необъяснимым, говорила об одном…
***
— Тебе не нравится моя работа, потому что ты боишься ресторанов? — Она коснулась моего лица. Был жаркий день, но я едва ощущал тепло ее ладоней. — Ты никогда не водил девушек в рестораны?
— Нет.
Ладони скользнули к губам. Мне казалось, ей было все равно, что я почувствую, но…
