Тоня жила в большой комнате покосившегося бревенчатого барака, все убожество которого скрашивалось весело гудевшей, источавшей жар голландкой. В подобных условиях — с печным отоплением, «удобствами» на свежем шестидесятиградусном воздухе и без водопровода — жило, кстати, большинство северян, чей труд способствовал созданию миллиардных состояний российских олигархов.
Обстановка убогая, радовала взор лишь пышная елочка, привезенная сюда черт знает откуда, украшенная вырезанными из фольги и салфеток снежинками.
Тахта, вдоль стены косилась секция с дешевыми безделушками на полках, в углу на четырех хлипких растопыренных ножках стоял похожий на чернобыльского циклопа–теленка телевизор. По ОлигархТиВи беззвучно плескалась дурацкая новогодняя программа: пропала певичка, которая вот–вот должна была выступать, и администратор упорно, — можно было подумать, что та вульгарная, пере… всем беловоротничковым Останкино, много лет разевавшая пасть под фонограмму лахудра, с пудовым крестом на дряблой шее и в мини на жирной заднице, была и впрямь незаменима, — плутая в попсе, искал.
Все прочее пространство было занято раздвинутым столом, который был плотно заставлен выпивкой и закусками.
А что на Севере пьют? Спирт–батюшку. Однако для дам-с его закрасили растворимым кофе и, учитывая праздник, разлили в иностранные из–под вина бутылки. На спирту же были сделаны и несколько представленных на праздничном столе эксклюзивных домашних ликеров, наипервейшим из которых был морошковым, а вторым — под названием Виагра — из яичного порошка. Было и шампанское. Правда, всего бутылка — дефицит.
А чем на Севере закусывают? По будням пельменями. По праздникам, в принципе, тоже, но мясо к ним стараются приберечь отборное, например, оленью филейку. Плюс грибы, разнообразные соленья и, конечно же, блюда рыбные. На праздничный стол ставится и струганина, то есть наструганное тоненькими ломтиками мороженое мясо. Никто ее не любит — ну гадость ведь, если разобраться, струганина эта. Однако мужчины, поддав, любят выставлять себя этакими Тарзанами. Нормально, короче, закусывают. И пить можно было даже Виагру.
Гости уселись тесно, плечом к плечу, иногда вылезая танцевать под кассетник. Григориади и Иванов, отогревшись, жадно набросились на еду, без церемоний сами себе подливали разведенного спирта, выпивали и опять подкладывали в тарелки.
В дверь постучали. Еще одна семейная пара. Е-мое, мужик был в армейском полушубке! И вроде даже «со знакомой мордою лица»! Григориади чуть не подавился. Когда пара распаковалась, беглецов за столом уже не было — сидели под ним.
На карачках выбрались в прихожую, схватили чьи–то шубы и убрались вон. При этом Григориади успел пошарить по карманам и забрать несколько бумажников.
В поселке еще работали универмаг и универсам. Григориади, спрятав конец бороды за ворот украденной волчьей шубы, обежал оба эти торговые заведения. И вот на лыжах, с набитыми рюкзаками за плечами они выбрались за черту поселка. Перед ними расстилалась залитая серебристым светом луны бесконечная тундра. В небе полоскалось полярное сияние.
— Сколько до железной дороги? — подавленно спросил Иванов.
— Тысяча двести.
— И мы их должны пройти?!
— Нет, нам сейчас хозяин такси подаст, — насмешливо ответил Григориади. — Должны! Причем на своих двоих. И не по большаку — он уже перекрыт, небось, — а прямиком через тундру… Становись на лыжи и попилили!
— Елки зеленые, да далеко ли мы по такому морозу уйдем? Сколько градусов?
Григориади сдвинул шарф, которым было обмотано лицо, и плюнул на рукавицу — плевок сразу же превратился в льдинку.
— Около пятидесяти… Но на днях спадет. Не бойся, в движении еще ни один человек не замерз. А поспать нам удастся не скоро: нужно от поселка уйти как можно дальше.
— Ой! — испуганно вскрикнул Иванов, когда в оставшемся уже далеко за спиной поселке затрещали выстрелы. В небо взвилась ракета.
— С Новым годом! — сразу же успокоил его Григориади.
— И вас, Григорий Константинович, с наступлением Миллениума.
— Чего–чего? Какого еще элениума?
— Ну, двухтысячного года.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Увезу тебя я тундру,
Увезу тебя я тундру,
Сделаю с тебя шашлык
Шли всю ночь и весь следующий день. День от ночи, впрочем, отличался только тем, что небо из черного становилось серым, и звезд на нем видно уже не было.
Скрип да скрип. Местность, благо, ровная как стол. Хотя в час, по причине отсутствия навыков, проходили всего километров по восемь, но мороза действительно даже не замечали: спины–то в мыле. Скрип да скрип.
Своей звериной интуицией Григориади чувствовал, что и спешить–то им незачем: погони нет, никто их особо даже искать не станет. Начальник отряда, небось, так еще и радуется: не нужно ломать голову, где доставать молоко для «знатного сварщика». Это в прежние времена для поимки беглых зеков на ноги весь край поднимали.
А зачем, если подумать, ловить–то, раз это удовольствие так дорого? Сейчас ведь практически все вроде как замазанными оказались. Взамен можно схватить любого предпринимателя, «красного директора» или крупного чиновника. И не ошибешься, и кучу казенных денег сэкономишь. Рассуждал Григориади, делая размеренные движения. Как государственник, между прочим, рассуждал этот человек и павиан.
На исходе дня из больших полиэтиленовых мешков они соорудили шатер. Для тепла завалили его полуметровым слоем снега: чем не эскимосская иглу? Тепла горящей спиртовки хватило, чтобы и разогреть две банки рыбных консервов, и вскипятить литр воды для чаю, и довести температуру воздуха внутри шатра градусов, наверное, до десяти; которые, после наружных пятидесяти, до поры до времени воспринимались почти комнатными.
Однако полноценного сна все равно, конечно, не получилось: кошмариус, холодрыгус.
Как и предсказывал Григориади, через трое суток мороз действительно упал. Плевок замерзал уже не сразу, но брови и ресницы по–прежнему «отчуждались» инеем. Однако отморозить носы и щеки все же успели.
Максимка заметно похудел. Практичный Григориади про себя возмущался: «Это сколько же он, сволочь, килограммов спалил!»
Через неделю арктического марафона беглецы отморозили еще и чувства: начали двигаться, словно переключенные на автопилот, почти не пользуясь серым веществом. Можно было медитировать на Деда Мороза и неплохо бы получилось. Но оба в лагере приучились делать это на Снегурочку.
Белое, а точнее серое безмолвие без конца и начала. Привет тебе, Джек Лондон, из полярной России.
Максимка пал духом, но ныл с оглядкой: чтобы не получать лишний раз от кунака затрещину. Григориади же, как и всегда, духом был бодр. А вы когда–нибудь видели животное, здоровое и вне поры случки, грустным? Сплин — прерогатива человека.
Впрочем, было у Григориади для сохранения бодрости и веское основание: в преддверии свежатины. Кончались продукты, но ведь Григорий Константинович, в отличие от Максима Николаевича, знал точно, что эта проблема преодолима. Как, например, и призывавший во время блокады к подвигам дистрофирующих ленинградцев тамошний горком партии, для которого самолетами из Москвы доставляли спецпайки. В частности, выпечку, а также любимые товарищем Ждановым коврижки и ромовые бабы.
Утром, на одиннадцатые сутки марафона, Максим со слезами констатировал: последняя буханка хлеба. Может, и не вылезать уже на свет божий из шатра, а сожрать ее и залечь опять, дабы спокойно заснуть и тихо, безболезненно умереть?
— В этой жизни умереть не ново, — процитировал Григориади строку из предсмертной записки Есенина, единственного поэта, которого блатари не только любили, но и знали. — Однако ты, паря, уже конкретно достал! А ну вставай! — И дал Иванову пинка.
«Ишь, жулик бумажный, разнылся! — проворчал он мысленно. — Ты еще должен триста километров пройти! Тогда и умрешь!»
— Может, попробовать охотится? Тут же куропаток полно.
Григориади пожал плечами.
— Охоться, кто тебе не дает.
— Для петель нитки нужны, — произнес Иванов задумчиво. — А еще лучше леска. Но…
— А борода зачем? — И Григориади, словно старик Хоттабыч, тут же вырвал метровую жесткую волосину. — Бери, дерзай, только не ной, пожалуйста: не люблю я этого.
Куропатки расхаживают по насту и склевывают разбросанные крошки. За пернатыми пристально наблюдает лежащий за бугорком Иванов. Его голова обмотана каким–то тряпьем, нос обмороженный, в струпьях. Когда ему казалось, что какая–то из птиц находится в радиусе петли, вскакивал и орал, что есть мочи. Куропатки лениво отлетали в сторонку. Почему петли не затягивались?.. Кто скажет?
— Опять ни одной!.. Помрем, Григорий Константинович, чую сердцем — конец уж близок! — плакался Иванов опекуну в жилетку.
