Кузен боязливо оглядел полутемную комнату, ему показалось вдруг, что духи, словно пылинки нюхательного табака, толкутся суетливо в воздухе. «Я всё, всё устрою, как вы того пожелаете, любезный кузен, — едва не выкрикнул он: да я просто сам не свой, когда у меня нет под рукой какого-нибудь этакого дела. Процессы мне милей любовей, и вскоре все ваши дела будут в столь же образцовом порядке, как моя коллекция гербов». С этими словами он вывел Майоратс-херра в прихожую, надеясь отвлечь и успокоить его показом изящных, натертых до блеска ящиков, в которых хранилась уникальная его коллекция гербов — часть из них тиснена была киноварью, а имена владельцев он вывел готическим шрифтом. Оказалось, что и в геральдике, как и в прочих областях, Майоратс-херр разбирается неплохо, и довелось Кузену выслушать несколько дельных весьма замечаний. Но стоило ему только приоткрыть шкаф с гербами французскими, Майоратс-херр тут же схватился за голову: «Боже мой! что за шум! Будто армия древних рыцарей ищет наощупь свои шлемы, а шлемы им давно уже малы, гербы их поедены молью, щиты проржавели насквозь, и все рушится, рушится; я этого не вынесу, у меня голова идет кругом, а сердце разрывается от горя!» Кузен захлопнул злополучный шкаф и отвел Майоратс-херра к окошку, глотнуть свежего воздуха. «А кто это едет?» — воскликнул тот, едва подойдя к окну. «Смерть восседает на козлах, тянут колымагу Голод и Боль; одноногие и однорукие духи летают вокруг катафалка и требуют у Безжалостной отнятые члены свои назад, а та с каннибальскою жадной ухмылкой глядит на них; обвинители бегут за дрогами с криком, это души тех, кого она отправила раньше времени на тот свет… дорогой Кузен! что же вы стоите! неужто здесь нет полиции?» — «Я позову, пожалуй, человека, любезный кузен, пусть он пощупает вам пульс, — отозвался Кузен, — вы говорите о лучшем нашем диагносте и хирурге. Такие уж у него дрожки, узенькие, одноместные; кучер его и впрямь отощал, и лошади — доходяги, но только кружатся над ним — воробьи, а бегут за дрожками следом собаки из переулка». — «Нет! — сказал тут же Майоратс-херр, — не зовите, Бога ради, врача! Стоит врачам пощупать мой пульс — а пульс мой то скачет без ритма и меры, а то и вовсе застынет — как тут же принимаются они кричать в один голос, будто я уже умер, и ведь по большому счету они правы; я и жив-то еще только лишь благодаря флюидам доброй одной души, да и та больна неизлечимо. Впрочем, на сей раз вы напрасно обо мне беспокоились, дорогой Кузен, слова мои относились собственно к французской аристократии, вернее, к тем опасностям, которые вскоре ее ожидают; я просто представил себе, сколько хлопот, должно быть, доставляют сейчас во Франции призраки владельцам фамильных замков; в вашей же коллекции духу взяться неоткуда. Я вполне способен различить то, на что мне стоит посмотреть истинной, духовной парой глаз от игры фантазии, моей или вашей; смею вас уверить, я сам в состоянии последить за собой; что же до физики духов, она всегда была излюбленным предметом моих штудий».
Лейтенант, который с физикою духов не имел, да и не мог иметь ничего общего, перевел разговор на проблемы домашнего обустройства. Майоратс-херр объяснил, что, мол, прислуги ему, почитай, не требуется вовсе, что прислуга ему в тягость, а потому причесываться и бриться он предпочитает сам, да и прочих слуг не нужно. «Служанка здешняя, — сказал он, — ангельская душа, и носит нимб вкруг головы по праву». — «Нимб, — пробормотал себе под нос Кузен, — это, пожалуй, белый платок, которым она повязывает голову!» А вслух добавил: «Видать, когда Господь лепил святых, приличной глины не на всех хватило». Еще Майоратс-херр сообщил, что днями он обыкновенно спит, а когда заходит солнце, встает с постели и садится за тихую свою работу, на что Кузен пробормотал опять вполголоса: «Видать, оттого ему и чудятся призраки, что живет как сова».
После ужина Кузен, пожелавши гостю доброй ночи, откланялся. Отправилась спать и служанка; Майоратс-херр зажег восковые свечи — в комнате стало светло, как днем, — и принялся листать рукописи, книги, просматривая усердно страницу за страницей, а затем занялся главным трудом своей жизни, собственным своим дневником.
Яркий свет в окошке лейтенантова дома для обитателей квартала был полной неожиданностью; зная, как Лейтенант прижимист, они предположили было, что в доме начался пожар. Однако, собравшись перед домом и услышав через раскрытое окно печальные звуки флейты, они успокоились, и даже обрадовались: на Юденгассе объявился вдруг неожиданный источник света, и удобней стало смотреть себе под ноги — и заметнее сделалась грязь. На флейте играл Майоратс-херр, и музыка его предназначалась, собственно, Эстер; девушка как раз снимала платье, а затем, оставшись в тонкой ночной сорочке, принялась заплетать перед зеркалом, у ночного столика, волосы — Майоратс-херр же глядел на нее из смежной с большою комнаты, сквозь запыленное тамошнее окно. Переулок застроен был неуклюжими громоздкими домами, в которых из экономии места всякий следующий этаж нависал над предыдущим, и в результате окошко Эстер было от Майоратс-херра так близко, что ему достаточно было бы единственного смелого прыжка, чтоб перенестись к ней в комнату. Однако, прыжки были явно не по его части; взамен он развил в себе замечательную тонкость слуха, и слышать мог малейшие оттенки звуков на расстоянии весьма значительном, о чем обыкновенно не ставил окружающих в известность. Сперва он услышал выстрел, или звук на выстрел похожий; тут же девушка вскочила и с жаром принялась читать какие-то стихи по-итальянски, что-то о служении богам любви, о зеркале, и тотчас он увидел, как воздух комнаты наполнился множеством суетливых маленьких духов, увидел, как они, по малейшему знаку ее руки, подают ей гребень и ленты, и какой-то изящный бокал, как приводят в порядок брошенные платья; затем она легла в постель, и духи закружили у нее над головой. Лампа коптила уже, и лицо Эстер он видел все более и более смутно; и вдруг из гаснущего огонька возник образ покойной его матери, мать подошла к постели девушки, нагнулась над нею, и распрямилась снова с маленьким светяшимся крылатым шаром в руках — похожая на ночную фею, что приносит в складках платья детишкам сны; в комнате мать пробыла до полуночи, паря неторопливо взад-вперед, как ходила она, бывало, по собственной его спальне, когда его одолевали по ночам кошмары. Затем, на глазах у застывшего от изумления Майоратс-херра, она вознесла крылатый шар с ясным необычайно образом Эстер, в нем заключенным, над бездонною пропастью темных городских улиц и с легким — на удивленной тихой ноте — восклицанием растаяла. Тихий сей возглас вернул его с небес на землю, от сути к туманной видимости бытия, и никаким усилием воли не смог он вернуть милый образ. Спящую Эстер он разглядеть не смог тоже, в комнате было совсем темно; стало тихо, только внизу, под мостками, перекинутыми через сточную канаву, возились крысы, да старая Фасти в высокой меховой шапке, высунувшись в окно, прокашлялась и начала читать что-то вроде молитвы; и вдруг, где-то за домом, совсем близко, густо замычал бык. Майоратс-херр кинулся в спальню и увидал через заднее окошко огромных размеров быка; бык стоял на зеленой, залитой светом взошедшей луны лужайке, среди разбросанных в беспорядке могильных плит и копал копытом возле одного из надгробий, а рядом с ним выделывали в воздухе головокружительные антраша два козла.
Майоратс-херр так и застыл на месте: что за дичь, почему скотина эта разгуливает ночью по кладбищу? Он позвонил служанке.
Служанка явилась тут же и спросила — что ему угодно.
— Да нет, ничего особенного, — ответил он, — только, будьте любезны, растолкуйте мне, что там за притча за окном?
Служанка подошла к окну и сказала:
— Ба, да это никак еврейские майоратс-херры; евреи, они, видите ли, первенца от всякой скотины не убивают, а посвящают Богу; их кормят, и щедро кормят, и ничего не заставляют делать, но если кто-нибудь из христиан убьет скотину эту ненароком, евреи будут ему только благодарны, кормежка-то денег стоит.
— Ах, бедолаги, — вздохнул Майоратс-херр, — но неужто и ночью им нет покоя?
— Евреи, они так говорят, у чьей могилы майоратс-херры ночью роют, у того из родни скоро кто-нибудь умрет, — отозвалась служанка, — вот там, где бык сейчас копытом роет, там батюшка нашей Эстер лежит, богатый был человек, лошадьми торговал.
— О, Боже, нет! — воскликнул Майоратс-херр и, в самом тяжком расположении духа, пошел обратно в комнату, искать успокоения в протяжных звуках флейты.
Наконец, настало утро; густые тени домов разлеглись на мостовой под ясным небом, молоденькие служанки, не желая пачкать новых башмачков, выбирали дорожку посуше и прыгали с камня на камень; ласточки с примерным прилежанием укладывали ценный строительный материал, коим в изобилии снабдил их вчерашний дождь, сглаживая с его помощью все огрехи, все неровности архитектуры человеческой. На окошке, выходящем на комнату Эстер, Майоратсерр также обнаружил два деловито щебечущих существа в долгополых серых фраках, которые как раз собрались строить гнездо на том самом месте, где оставался кусочек чистого стекла. Майоратс-херр долго стоял в нерешительности, выбирая, что будет правильней: гнать строителей прочь, или же дать судьбе возможность позаботиться о душевном его спокойствии. И, в конце концов, согласно с обычным своим образом мыслей и действий, предпочел позицию выжидательную. Эстер была отныне от него сокрыта, ни радости ее по поводу славного утра, ни милых домашних хлопот он видеть не мог; ему показалось вдруг, что он бы и сам не против поселиться там, на подоконнике, и строить своими руками собственное счастье — Бог знает, из какого матерьяла; чтобы покончить со всем этим разом, он лег на кровать, взял в руки мандолину и запел.
