— Все равно жестоко. Можно было бы придумать иное, более щадящее испытание.
— Может быть, но у лекаря, видимо, не было времени, чтобы успеть его придумать…
— Что-то твой герой стал меня разочаровывать. Я была о нем более высокого мнения!
— Увы, наши ожидания чаще всего не оправдываются. Так что и твое разочарование вполне закономерно…
— Ну, и что же дальше? — успокоившись, поинтересовалась Лена. — Она, конечно, разделась, а потом?
«А потом было вот что, — продолжал маг. — Она развязала тесемку на груди и весьма грациозно, можно сказать элегантно, скинула сарафан, под которым другой одежды уже не было, ловко влезла, даже скорее вспорхнула на стол и встала гордо, прямо, так, что ни единый мускул не задрожал на ее теле, ни тени стыдливого румянца не проступило на ее белоснежной коже, удивительно белоснежной, совсем не похожей на смуглые, обожженные солнцем, лица и руки жителей селения. Она даже не попыталась прикрыть грудь или низ живота руками, а, напротив, уперла ладони в бедра, отвела назад плечи, одну ногу чуть выставила вперед, будто всем своим видом хотела сказать: «Вот я какая! А вам — слабо?»
Как только все увидели ее такую, то тут же, как по мановению волшебной палочки, ропот утих, и воцарилось оглушительное молчание. Это длилось не меньше минуты, но и не больше двух, но казалось, что они вытянулись в настоящую вечность. Двадцать пар мужских, жадных до утех глаз, из которых половина никогда не видела так явно, так близко, так долго обнаженной женской плоти, впились в её нагое тело, по которому, словно бабочки, порхали блики и тени от мерно колышущейся листвы деревьев. Но удивительней всего, что и лекарь глядел на нее с нескрываемым восхищением, ибо девушка оказалась удивительно ладно скроенной, будто сам Фидий был архитектором форм её тела, а Пракситель своим резцом довел их до совершенства.
Правда, красота это была не женская, сочная, цветущая и плодородная, а именно девичья — хрупкая, нежная, свежая, ранняя, еще не оформившаяся полностью, но прелестная именно своим обещанием, устремленностью в будущее, а не тем, что уже есть, что состоялось и сковывает полет фантазии. Конечно, ей не хватало этих мягких плавных округлых линий, было видно, что питается она не сытно и вместе с тем её нельзя было назвать худой: и руки, и ноги, и живот светились упругостью, приобретенной каждодневной работой в поле и дома. А грудь… Это была не грудь, а сказка, манившая к себе, звавшая, и не прикоснуться к ней лекарь не мог…
— Итак, — собрав в кулак свои возбужденные нервы, начал учитель, — начнем наш первый урок. Сегодня мы будем изучать анатомию — науку о строении тела человека и животных. А девушка будет для нас наглядным пособием. Кстати, как тебя зовут, голубушка?
— Элиза, — откликнулась бодреньким голоском девчушка, — но лучше просто Эли.
— Красивое имя! — учтиво подметил лекарь, а затем, уже обращаясь к ученикам, всё еще завороженным очарованием девичьей красоты, продолжил: — Вот перед нами живое человеческое тело. Сверху оно покрыто кожей, затем идет слой жира, под ним мышцы, а еще глубже залегают отдельные органы, каждый из которых выполняет свою особую функцию…»
— Надеюсь, ты не собираешься мне пересказывать всю эту анатомическую галиматью? — уже озлобленно, устав от долгого рассказа, спросила Кострова.
— Конечно, нет… Извини, что-то я заговорился, увлекся подробностями… Просто в конце лекции произошел примечательный эпизод…
— Смею предположить, что ты решил показать этим похотливым подросткам, как делаются дети, пользуясь тем, что бедная девушка на все согласна ради сомнительных знаний?! — гневно прошипела Лена.
— Ты сказала «ты»? Ты полагаешь, что этот лекарь и я — одно лицо?
— Без всякого сомнения! — уверенно-победоносно заявила Кострова.
— Но откуда такая самонадеянная уверенность? — возмутился, но не так, чтоб очень сильно, Загрей.
— Интуиция… А если вдуматься, то, наверное, дело в тех подробностях, с которыми ты рассказываешь всё это. Так детально описывать происходящее, смакуя каждую мелочь, может только очевидец. Ну, что, я права?
— Хорошо, бог с тобой, раз настаиваешь, то так и порешим, что ты права, и этим эскулапом был я, — охотно согласился чародей, — а теперь слушай, чем же все закончилось.
«Все сорок минут, что я объяснял этим пацанам устройство человеческого организма, Эли мирно и спокойно стояла, вдыхая аромат цветущих вишен и яблонь. Ни единый звук не вырывался из её уст, несмотря на то, что я не только касался её кожи, но даже нарисовал угольком на её поверхности очертания отдельных органов. Но стоически молчала она только до тех пор, пока я неосторожно, поглаживая её рыжие короткие волосы, не назвал мозг главным нашим органом. Тут она возмутилась не на шутку и заявила буквально следующее:
— Извините, учитель, но главный орган человека — сердце, ведь именно им мы любим, чувствуем, переживаем, страдаем, а голова нам нужна только для того, чтобы мыслить, решать загадки и задачки, упражняться в остроумии и не более!
— Кто же тебя, милая моя, надоумил вести такие речи? — удивленно поинтересовался я у неё.
— Бабушка! — гордо выпалила она. — А что, разве не так?
— К сожалению, не так, Элиза! Чувствуем и переживаем мы тоже посредством мозга!
— Но это же смешно! Каждый знает, что любовь живет в сердце, что оно болит, когда мы страдаем, и радуется, когда веселимся! — стояла на своем Элиза.
И чтобы не затягивать спор, я лишь коротко ответил:
— Это иллюзия, Эли! Кажимость, понимаешь? Ну, как если бы мы думали, что ветка, опущенная в сосуд с водой, и на самом деле становится толще и короче, но ясно, что это не так. Нам только кажется, что любим мы сердцем, а на самом деле главная роль в этом принадлежит голове, хотя, конечно, и другие органы вносят некий, но весьма скромный, мизерный вклад.
— Раз так, то я слезаю. Пусть кто-нибудь другой постоит, а с меня хватит! — и она протянула руки ко мне, а я, конечно же, её подхватил, поставил на землю и попросил облачиться в свое скромное одеяние.
Через неделю я определил трех учеников, и среди них первой была Элиза, которая все эти дни продолжала поражать меня смышленостью, бесстрашием и упорным трудолюбием. И хотя не на всех занятиях она могла быть, но если уж была, то каждый раз превращала учебу в праздник. И к концу испытательного недельного срока я стал подмечать, что жду ее появления с нетерпением, а когда её нет или она опаздывает, то теряю ощущение радости, упускаю вдохновение, невольно превращаю уроки в скучную рутину.
Загрей и Элиза. Автор неизвестен
Не прошло и месяца после нашего знакомства, а Элиза первой призналась мне в любви. Мы стали любовниками. То она приходила ко мне ночью под предлогом помощи в моих алхимических опытах, то я навещал её в сумерках, прикрываясь необходимостью пользовать её больную бабушку, но чаще мы встречались в предрассветные часы у реки: сначала собирали травы, а потом, не в силах противостоять чарам Эроса, уходили в глубь небольшой рощи — единственного лесного массива в этом степном крае, — высившейся на холме на другом берегу реки, и там, на ковре из трав, среди ароматных зарослей земляники, рдевших редкими, но крупными и сочными ягодами, под сенью вековых дубов вдоволь наслаждались друг другом.
Вскоре по селению поползи слухи о нашей связи… Но Элиза была сиротой, за нее действительно некому было заступиться. Был бы у нее отец или братья, то они, конечно же, захотели бы разобраться со мной по-мужски и, как минимум, потребовали, чтобы я женился на их оскверненной блудом с чужестранцем дочери или сестре. И если мужской половине селения наш роман был по большому счету до лампы, то оставить равнодушным женскую он, конечно же, не мог. Местные девушки злились на Элизу из зависти, ибо многие сами мечтали оказаться на её месте, но, встретив с моей стороны холодно-отстраненное равнодушие на все свои убогие и довольно пошлые попытки соблазнить меня, объявили удачливой сопернице бойкот, но не упускали случая, чтобы где-нибудь наедине, во время случайной встречи на улице, одной-двумя непристойными фразами плюнуть ей в душу. Я же мог только поражаться тому терпению, стойкости, с которыми она все это выносила — ни единожды не пожаловалась она на оскорбления соплеменниц, но, напротив, продолжала оставаться жизнелюбивой и веселой, радующейся каждому мгновению каждой нашей встречи.
В конце весны, а может и в самом начале лета, Эли забеременела, и я как джентельмен пообещал ей жениться: свадьбу наметили на осень — так было заведено в этих краях. Все лето проводили мы в ученых занятиях и любовных утехах, Эли также участвовала в приеме больных, помогала мне оперировать, в общем, стала моим полноправным ассистентом. И все катилось к счастливому браку, как внезапное происшествие, случившееся в разгар осени, аккурат за две недели до предполагаемой свадьбы, не только разрушило наш идиллический союз, но и погубило жизнь моей возлюбленной, а вместе с ней и жизнь нашего ребенка, так и не увидевшего свет».
