Видимо, он удовлетворил свое любопытство и полностью исчерпал свой интерес ко мне, иначе чем объяснить его внезапное исчезновение? Больше я его никогда не видел…
Через общих знакомых я связался по телефону с его матерью, но разговор был коротким, вернее, его не было совсем.
Женщина, узнав, кто звонит, прежде чем бросить трубку, с наслаждением произнесла грубое ругательство, которое я, щадя чувства читателя, не осмеливаюсь здесь приводить полностью, скажу лишь, что оно начиналось на букву "п" и состояло из шести букв.
Теперь я припоминаю, она и в молодости не отличалась сдержанностью. Почему она так на меня сердита?
Мне всегда казалось, что мы расстались, как добрые друзья… И потом, в конце концов, это был ее выбор!
Она хотела иметь ребенка и получила его. Она знала с самого начала, что наша связь недолговечна. Никаких обещаний жениться на ней я не давал. Так в чем же дело?
Было бы хорошо найти сына, поговорить с ним. Он бы понял. Я бы ему всё объяснил и помог в жизни. Хотя бы деньгами…
Однажды я, спровоцированный похмельным порывом, решил разыскать дочь. Тем более что когда-то был влюблен в ее шальную мать, немало помучившую меня своими частыми и откровенными изменами.
Ветреницу звали Антониной, Тосей, Тошкой. Это была спортивная веселая девушка, уже в то время жившая по меркам и законам нынешней молодежи, на мой взгляд, слишком раскрепощенной и пресыщенной сексом.
Не поймите меня превратно, я вовсе не осуждаю сегодняшних двадцатилетних, их право жить так, как им хочется, но мой (или моя?..) повеса в юбке явно поспешила родиться, и успела немало меня помучить.
В конце концов, нам обоим надоели ссоры, и мы разошлись, успев на прощанье предаться радостям любви с такой бешеной страстью, что от этого просто не мог хоть кто-нибудь да не родиться. И родилась дочь.
Так вот, мои попытки разыскать ее ни к чему не привели. Правда, эти попытки, вернее, попытка, носила, как бы это поделикатней сказать, не ярко выраженный характер, а попросту сказать, я ограничился одним единственным телефонным звонком. Антонина, Тося, Тошка, ответил мне незнакомый голос, съехала, а куда — черт ее знает!
…Господи, какой же я подлец!..
…Самолеты уже давно летают быстро, и вот я во Внуково. За два часа я прожил несколько лет. Оказывается, случается и такое.
— В Сандуны! — вырвалось у меня, когда я сел в такси. Почему "в Сандуны"?!
И замелькало перед глазами разноперое ранневесеннее Подмосковье. Визит к Алексу был так содержателен, что мне показалось — я век отсутствовал. Как многие истинные москвичи я принимаюсь скучать по малой родине уже при расставании. И поэтому свежим, насколько позволяло похмельное состояние, взглядом смотрел в окно.
На Ленинском проспекте движение машин стало черепашьим.
— Мать их за ногу, опять митинг! — рассвирепел таксист. — Житья не стало! То дерьмократы митингуют, то жириновцы, то еще какие-то… Нет порядка в стране, вот что я вам скажу! Хозяина нету!.. — и он в сердцах сплюнул.
В этот момент мы еле-еле, в веренице пыхтящих машин, проползали мимо высокой трибуны, задрапированной красной материей. Трибуну множеством плотных колец окружали серьезные люди, которые своими крепкими, обветренными лицами с застывшим на них выражением идиотического восторга напомнили мне тех полувоенных и военных субъектов, которых я видел на картине в сталинском кабинете.
На трибуне стояли известные народу люди. Ванадий Блювалов, блондинистый потный здоровяк с ликом отставного боксера. Пара популярных в прошлом, а ныне безработных и потому патриотично настроенных киноактеров. Грустный, очень пожилой, писатель — лауреат Сталинских и одной Ленинской премий, автор нашумевших в свое время романов "Сибирские рассветы" и "Сибирские закаты". И еще несколько тепло одетых политиков средней руки.
И еще там, на трибуне, я заметил одного человека, лицо которого показалось мне очень и очень знакомым.
Трибуна была уже позади, проплыла кровавым крейсером по морю людских голов, а я все выворачивал и выворачивал голову, не в силах оторвать взгляда от этого человека.
А он подошел к микрофону и, разрубая воздух руками, принялся что-то гневно кричать, свирепо глядя в толпу. Это был Лаврентий Павлович Берия. Силы небесные!
— В Сандуны, — повторил я упавшим голосом.
Значит, мне все это не снится: и митинг, и рабочая газета "Правда" с идиотской статьей о реанимации или реставрации коммунистических вождей, и Сталин со всей его командой, с ума можно сойти!
А что если я и вправду спятил? Если признать, что я всегда был склонен к неожиданным даже для себя скандалам и похмельным безобразиям, это не представляется таким уж невероятным…
Или действительно реанимировались? Если да, то могло ли это произойти без ведома Высших персон?
Если признать доказанным факт существования Бога с ангелами в роли бескорыстных помощников, то, значит, существует и его противоположность, то есть Сатана с рогатыми и хвостатыми кочегарами, поддерживающими устойчиво высокую температуру под сковородами для равномерного поджаривания грешников.
Если рассуждать дальше, то можно прийти к предположению о возможности мирных переговоров между высочайшими договаривающимися сторонами, то есть о встречи в верхах (или низах?) Всевышнего с Заведующим Подземной Кухмистерской.
А что? Сели они за круглый стол, мирно попили цейлонского чаю с баранками и приговорили ниспослать русскому народу очередное испытание. Видно, посчитали, что мало наш народ пострадал в течение своей истории.
А может, и правильно всё. Может, и поделом нам, коли мы на протяжении большей части двадцатого столетия позволяли руководить собой проходимцам, многократно подвертывавшимся России на ее извилистом и грешном пути (ну, конечно, у нас все не как у людей — у нас свой путь!), раз мы разрешали возвышаться над нами всевозможным нравственным инвалидам, честолюбивым безумцам, ограниченным, примитивным и малообразованным самодурам.
Воистину поразишься, почему властителям всегда неведомы сомнения. Может, это одно из условий, по которым Провидение отбирает на нашу шею руководителей государства? А ведь это такая доступная и простая вещь — хоть раз задуматься, а правильно ли я поступаю…
А в ответе был народ — это он платил своими жизнями, беспросветным существованием и бесправием за ошибки руководителей страны, не забывая при этом превозносить их до небес и ставя по всей великой России гигантские прижизненные памятники своим мучителям и палачам.
Мы, живя столетиями в дерьме, всегда раздувались от гордого сознания того, что Россия — это Третий Рим. И всегда восторженно со слезами благодарили "отцов народа" за свое счастливое детство.
Я убежден, если суть Бог и Дьявол, то всенепременно уселись бы они за вышеупомянутое чаепитие…
— Размечтался, — осадил меня таксист, — будто мы без них не обойдемся.
Он обернулся, и мне показалось, что на меня смотрят маленькие глазки Викжеля.
Я зажмурился. Быть того не может!
— Что вы сказали?
Теперь водитель действительно обернулся, и я понял, что у меня только что была слуховая и зрительная галлюцинация. Только этого не хватало!
— Извините, показалось. Выпито было…
— Бывает… — потеплел таксист.
Расплатившись, я высадился у Сандунов. Это о них, о Сандуновских банях, один мой приятель, давно уехавший из России, написал мне, что, проживая припеваючи в краю стриженых газонов, воспитанных собак и не пахнущих мочой подъездов, он, когда ему становится невмоготу и наваливается ностальгия, всегда вспоминает сандуновскую парилку.
Не русские березки, не гармонику за околицей, не Большой, не Рублева, не матрешек, не волжские просторы, а Сандуны! Поверь, писал он, это мое самое сильное, чистое и светлое воспоминание о родине…
У входа в высший разряд дежурили мои давние приятели, словом, те, которым когда-то браво козырял монументальный офицер у Казанского вокзала.
Опять они были одеты не в соответствии с эпохой. Создавалось впечатление, что они неуверенно двигались по шаткому временному мостику моды, застряв где-то посередине шестидесятых годов прошлого века.
Теперь они красовались в джентльменских доспехах молодого москвича, — современника Юрия Гагарина и атомохода "Ленин", — в дакроновых, немыслимо сиявших всеми цветами радуги костюмах, белоснежных сорочках из чистого нейлона, галстуках-селедках и темно-сиреневых плащах, которые в те далекие поры именовали "болоньями".
