Он всегда вежлив с этими людьми, но, на самом деле они не нравятся ему — точно так же, как и все прочие люди на этой земле. Однако, эти узкоглазые платят деньги, хорошие деньги за те четыре комнаты, где он жил когда-то с родителями и куда теперь вход ему запрещен. Не потому запрещен, что загадочные арендаторы не хотят его там видеть — может быть, они как раз и не имеют ничего против того, чтобы пригласить, познакомиться поближе, обласкать, может быть, даже попытаться приобщить его к этому своему пению шепотом, к странно пахнущим своим лампадам и к белым одеяниям, а потому запрещен ему туда вход, что он сам себе его запретил, раз и навсегда отрезав себя от того, что было когда-то, и оставив от прошлого только комнатку Асевны с личным своим сортиром и персональным вход-и-выходом, который в прошлом назывался «черный ход».
СЮЖЕТ 17/4
Он, осторожно прислушиваясь и оглядываясь, спускается по черной лестнице, которая на самом деле не черная, а грязно-серая, с грязными окнами во двор (которые не моют со времен становления советской власти), с прихотливо изуродованными, скрученными каким-то невероятным силачом железными клепаными перилами (пребывающими в этом первозданном виде еще со времен блокады).
На Тимофея здесь вся надежда: он чутко не любит незнакомых, и никакой бомж, никакой посторонний бандюга не имеет шанса уклониться от его неприязненного внимания. Впрочем, по черепу на этой лестнице можно получить и от хорошо знакомого человека — например, от Кости-Драника с четвертого этажа…
СЮЖЕТ 17/5
Оказавшись на бульваре, он предоставляет, наконец, Тимофею свободу постоять с задранной правой задней столько времени, сколько это необходимо для полного удовлетворения, а сам между тем внимательно оглядывает окрестности. Час Собаки уже наступил, но в поле зрения, слава Богу, ничего по-настоящему опасного не наблюдается. Есть там мраморный дог, вышагивающий, словно собственный призрак, рядом со своей элегантной хозяйкой, этакой накрашенной сукой в мехах и с неестественно длинными ногами; есть знакомая старая овчарка с отвислым пузом и провалившейся спиной; и еще какая-то мелочь мелькает между деревьями: извечно унылая такса длиной в полтора погонных метра, визгливая, но безопасная болонка с шестого этажа и еще какая-то черненькая, незнакомой породы и вообще незнакомая, с хозяином в виде шкафа, с ножищами, словно у Идолища Поганого.
Главного врага, черного терьера Борьки, не видно пока, и, даст Бог, не будет сегодня вообще. Он со своим омерзительным новороссом иногда пропадает на несколько дней совсем, а иногда гуляет в другое, не как у всех нормальных собак, время. Задерживаясь у каждого дерева, они шестуют до самого конца бульвара, ни с кем не подравшись и вообще тихо-мирно-индифферентно. Тимофей идет без поводка: он не из тех, кто уносится, вдруг, в полном самозабвении — пусть даже за самой привлекательной дамой. Он так боится снова потеряться, что даже не отбегает дальше второго дерева, а если это и случается ненароком, то тут же останавливается и ждет, совершая ритуальные вращения обрубком хвоста.
СЮЖЕТ 17/6
Смешной пес, ей-Богу. Здорово, надо полагать, натерпелся он от предыдущих своих хозяев, а может быть, просто забыть не может ужасов безпривязного своего существования в большом городе, равнодушном, как поребрик, и жестоком, как голодная смерть. Он совсем уже собирается развернуться на сто восемьдесят (тем более, что природа, а точнее — проклятая аденома, уже напоминает, что «пора вернуться в хазу, к родному унитазу»), но задерживается, обнаружив за углом, видимо, в районе той самой штаб-квартиры, о которой говорил закаканец-Вадим, небольшую, но вообще-то не типичную здесь толпу обывателей, запрудившую все пространство тротуара и даже разлившуюся отчасти на мостовую.
Блестящие крыши своеобычных «Мерседесов» плавают в этой толпе, как островки в половодье. Что-то там происходит. Митинг какой-то. А вернее сказать — встреча с кандидатом в губернаторы: рослая фигура в светлом пальто имеет там место — возвышается над толпой, обращаясь к ней с верхней ступеньки у парадного входа в офис, широко помахивая над нею распростертыми руками. И доносится оттуда голос — слов не разобрать, но слышно даже с расстояния в полста метров, что голос — сытый, бархатистый и раскатистый, словно у незабываемого доцента Лебядьева (теория функций комплексного переменного), провозглашающего свои знаменитые принципы выставления отметок на экзаменах:
«Кто безукоризненно ответит на все вопросы билета и на все дополнительные вопросы, тот получает пя-а-ать… Кто безукоризненно ответит на все вопросы билета, но слегка запнется на дополнительном вопросе, тот получает четы-ы-ре…»
Он ощущает мгновенную вспышку ненависти и — почти неуправлямо, ноги сами несут — пересекает улицу, чтобы приблизиться… Зачем? Он не сумел бы объяснить, зачем, даже если бы вздумалось ему это кому-то объяснять. Он должен услышать и увидеть ЭТО. И все. Вблизи. В подробностях. Должен.
Как всегда в подобных случаях, нет ни одной связной мысли в голове и никаких ясно осознаваемых или хотя бы на что-то знакомое похожих желаний. Физиология. Транс. Ноги идут сами собой, а в голове крутится несвязица, изрекаемая отвратительно бархатным голосом:
«…Сегодня мы с вами начали позже, а потому, надлежит нам закончить раньше…» (все тот же Лебядьев, который на факультете крутой партийно-общественный деятель и перманентно опаздывает к началу собственных лекций).
СЮЖЕТ 17/7
Он даже не слышит ничего, ни единого слова. Он видит только, как открывается и закрывается благородных очертаний аристократическая пасть с безукоризненными зубами. И сверкают влажно вдохновенные очи. Он видит бисеринки измороси на белоснежном ежике, белые широкие ладони, ломающиеся в профессионально точном ритме неслышимой речи… (У него всегда было великолепное зрение, он, как легендарная мамаша Тихо Браге, видит простым глазом фазы Венеры и способен кучно посадить все пять пуль в «восьмерку» точно на одиннадцать часов.)
Ненависть вспыхивает и принимается расти в нем как гнойная опухоль безболезненно, но быстро. Ее, оказывается, уже порядочно накопилось за последние полгода, но до этого момента она живет в нем тихо, безобидная и безопасная, как застарелая скука, а сейчас вот вдруг пробуждается, и принимается пожирать пространство души, и пульсирует там, выдираясь на волю, зеленовато-желтая, ядовитая и опасная, как боевой хлор. Она душит. Хочется кричать, а она застревает в горле — не даёт дышать и жить.
Хочется вонзить ее в это белое, холеное, тренированное, вечно здоровое тело, как белая кобра вонзает кривые зубы свои, чтобы ворваться в жертву ядом. Убить. Смутно он помнит и понимает, что — опасно. Вокруг слишком много народу. Охранники с сумрачно-напряженными лицами шарят глазами, а один уже уставился и смотрит в упор, старея лицом, уже приготовившись, уже целясь… Это не остановило бы его. Его и выстрел в горло не остановил бы сейчас, наверное, — подступает, вздувается, напрягается, готовится взорваться, прорваться, вспыхнуть, словно чудовищный, противоестественный, сверхъестественный оргазм… вот сейчас — вылетит ядовито-желтым, удушающим, выжигающим, стометровым языком… еще немного… вот сейчас… нельзя, нельзя, опасно, двое уже смотрят…
СЮЖЕТ 17/8
И тут, вдруг, подступает снизу, схватывает мгновенно и остро (у врачей это называется — «императивный позыв»), и ненависть мгновенно поникает, растворяеятся обессиленно, уходит на дно, уходит в ничто, а ноги — опять же сами собой — несут его прочь, домой, скорее, еще скорее. А тот, вальяжный, безукоризненный и любимый массами, даже ничего не замечает. Охранники — да, замечают, явно что-то заподозривают, хотя, конечно, так и не понимают что к чему, а барин этот демократический даже и не чувствует ничего. Глухарь на току…
Вернуться, думает он с вялой злобой. Вернуться и добить гада… Он знает, что не вернется. Сегодня — нет. Завтра. Потом. Он вспоминает, что говорил давеча Вадим, и хихикает: не отломится тебе ничего, не выберут его никогда, потому что я его выбрал, а ты — знай себе надейся, ты получишь то, что тебе только и причитается по жизни — горестное разочарование. Ибо сказано: разочарование есть горестное дитя надежды…
