– Слушай, мне жаль, что так вышло, – донесся голос Эйдана с кровати. – Я плохо соображаю, правда. Но это не повторится! И я бы никогда не причинил тебе вреда…
– Ты не очень похож на человека, способного справиться с искушением, – сказала Тана.
Он усмехнулся, потом закашлялся:
– Ну да, я скорее кинусь ему навстречу с распростертыми объятиями, верно? Но я говорю правду, поверь мне. Я сам испугался. Я больше не буду делать ничего такого.
Заразившиеся, стоит им освободиться, нападают на своих близких. Этих историй столько, что даже в новостях о них уже рассказывают в самую последнюю очередь. Но ученые продолжают утверждать, что не все вампиры – чудовища. «Теоретически, – пишут они, – когда их голод утолен, они остаются теми же людьми, какими были раньше. С теми же воспоминаниями и нравственными принципами».
Теоретически.
Наконец узел поддался. Тана отпрыгнула назад, но парень только выплюнул кляп.
– Уходите через окно, – сказал он с небольшим акцентом, который Тана не могла узнать; Ясно было одно – это не местный парень, которого заразили ночью. – Идите. Они двигаются быстро, как тени. Если они войдут сюда, вы не успеете убежать.
– Но ты…
– Накрой меня толстым одеялом или двумя, это защитит от солнца.
Он выглядел едва старше Эйдана, но спокойный и уверенный голос свидетельствовал о большом опыте. Тане стало легче. Хоть кто-то знает, что делать. Пусть этот кто-то и не она. Пусть этот кто-то и не человек.
Теперь, вновь оказавшись вне его досягаемости, Тана осторожно поставила кубок обратно на комод, туда, где его найдут родители Лэнса и… Тана остановилась, заставив себя сосредоточиться на здесь и сейчас.
– Почему ты в цепях? – спросила она.
– Связался с плохой компанией, – ответил он без всякого выражения, и она не поняла, шутка это или нет. Ей стало не по себе при мысли, что у вампира может быть чувство юмора.
– Постой, – произнес Эйдан с кровати. – Ты не знаешь, что он может сделать.
– Зато мы знаем, что сделал бы ты, правда? – доброжелательно заметил вампир.
Солнце уже опускалось к деревьям на горизонте. У Таны оставалось не так много времени на размышления. Нужно было рискнуть.
На кровати под Эйданом лежало одеяло, она принялась его вытаскивать.
– Я пойду к машине, – сказала Тана обоим. – Потом подъеду к окну, и вы оба заберетесь в багажник. У меня есть монтировка. Надеюсь, я смогу разбить ею цепи.
Вампир ошарашенно посмотрел на нее. Затем взглянул на дверь, и на его лице появилось хитрое выражение:
– Если ты меня освободишь, я смогу удержать их.
Тана покачала головой. Вампиры сильнее людей, но не настолько, чтобы справиться с железом.
– Ты останешься в цепях. Но отсюда я тебя заберу.
– Ты уверена? – спросил Эйдан, – Габриэль все-таки вампир.
– Он предупредил меня о тебе и о них. Хотя не должен был. Я не собираюсь платить за это… – ответила Тана. Потом умолкла и нахмурилась: – Габриэль?
– Это его имя, – вздохнул Эйдан. – Габриэль. Другие вампиры так его называли, когда привязывали меня к кровати.
– А! – последним рывком она вытащила одеяло и бросила его Габриэлю.
Сердце бешено билось у нее в груди, но теперь к страху примешивался азарт. Она всех спасет.
Внезапно за дверью послышался шорох, ручка начала поворачиваться. Тана вскрикнула, запрыгнула на кровать и, перескочив через Эйдана, бросилась к окну. Мешок для мусора легко оторвался, впустив в комнату золотой свет вечернего солнца.
Габриэль зашипел от боли и плотнее завернулся в одеяло, стараясь спрятаться за комод.
– Солнце еще высоко, – закричала она срывающимся голосом. – Не входите!
Движение за дверью прекратилось.
– Ты не можешь оставить меня здесь! – сказал Эйдан, когда Тана налегла на раму, за долгие годы разбухшую от дождей. Мышцы горели огнем, она еще раз дернула раму, пытаясь поднять ее вверх. С громким скрипом та немного приоткрылась. Хоть бы этого хватило.
Прохладный ветерок пах жимолостью и свежескошенной травой.
Посмотрев на кучу из одеяла и курток за комодом, где прятался Габриэль, Тана сделала глубокий вдох.
– Я не оставлю тебя, – сказала она Эйдану, – обещаю.
Сегодня больше никого не убьют. Только не тех, кого она может спасти. Уж конечно не человека, которого она когда-то любила (или думала, что любит), даже если он оказался ничтожеством. И не мертвого парня, который дает хорошие советы. И, как она надеялась, не ее.
Наклонившись вперед, она высунулась в окно, не обращая внимания на старую краску и занозы от посеревшего со временем дерева. Тана бросила сумочку вниз, а затем ей пришлось немного поерзать, чтобы пролезли грудь и бедра, ухватиться за обшивку стены и подтянуться вперед. Падение в кусты вниз головой было коротким, но болезненным. Несколько секунд солнце казалось слишком ярким, а трава слишком зеленой. Тана, чувствуя себя ослепленной, перекатилась на спину.
Она была в безопасности. По небу плыли мягкие, похожие на сахарную вату облака, превращаясь в горы, в крепости, в распахнутые рты, полные острых зубов, в руки, тянущиеся с неба, в языки пламени…
Порыв ветра заставил ветви деревьев вздрогнуть и сбросить вниз несколько ярко-зеленых листьев. В траве рядом с плечом Таны зажужжала муха, заставив ее подумать о телах внутри дома, о том, как другие мухи садятся на них, о белых полупрозрачных личинках, которые вылупятся из яиц и начнут проделывать ходы в плоти, бесконечно размножаясь, пока не покроют комнату шевелящимся ковром. А потом не останется никаких звуков, кроме жужжания прозрачных крыльев.
Тана задрожала, как деревья, стоявшие вокруг. Руки и ноги затряслись, накатила такая волна тошноты, что она едва успела подняться на колени, прежде чем ее вырвало в траву.
«Ты обещала, что можно будет перевести дух», – напомнила ей какая-то часть сознания.
«Не сейчас, не сейчас», – сказала она себе, хотя сам факт попытки заключить сделку с собственным мозгом свидетельствовал, что дела не слишком хороши.
Встав на ноги, Тана попыталась вспомнить, где остался ее автомобиль. Она спустилась по газону к ряду оставленных вчера машин и пошла вдоль него, прикасаясь к капотам. Каждый раз, когда она замечала оставленные внутри вещи: свитера, книги, бусы на зеркалах заднего вида – мелочи, за которыми хозяева никогда не вернутся, – опять поднималась волна тошноты. Наконец она добралась до своего «Форда Краун Виктория», открыла скрипучую дверцу и скользнула на переднее сиденье, вдыхая знакомый запах бензина и масла. Она купила машину за тысячу долларов на свой семнадцатый день рождения и закрасила царапины желто-зеленой краской, так что она стала похожа на побывавшую в руках вандалов полицейскую машину. Отец помог перебрать мотор – в один из тех коротких периодов, когда он в очередной раз вышел из горестного забытья и вспомнил, что у него есть дочери.
Машина была большой, тяжелой и расходовала бензин с неутолимой жаждой. Захлопнув дверь, Тана впервые с тех пор, как вышла из ванной, – а возможно, даже с тех пор, как приехала на вечеринку, – почувствовала, что контролирует ситуацию. И задалась вопросом, как долго это продлится.
Почему боятся смерти? Это самое прекрасное приключение в жизни.
Чарльз Фроман
У Таны был секрет, о котором она никому не рассказывала – сон, повторяющийся снова и снова. Иногда она могла не вспоминать о нем несколько месяцев, а иногда он целую неделю снился ей каждую ночь. В этом сне они с матерью были вампирами – одетыми в просторные белые платья с рюшами на вороте и подоле.
Они бегут сквозь ночь, словно в страшной сказке, где говорится о крови, зимних лесах и о девушках с черными, как вороново крыло, волосами, алыми, как розы, губами и острыми белыми, как молоко, зубами.
Каждый раз они заражаются по-разному, но обычно первой заболевает Тана. Эта часть всегда обходится без деталей: она никогда не помнит, ни как это вышло, ни кто на нее напал. Каждый сон начинается с того, что отец тащит ее в подвал, говоря, что не выпустит никогда, никогда, никогда. Тана может плакать, умолять, сходить с ума от горя, заливаться слезами, но его сердце остается каменным. Наконец он устает от ее рыданий и толкает с лестницы.
Она бьется головой о деревянные ступеньки, хватается за перила, чтобы удержаться. Ногти скользят по перилам, но зацепиться она не может. И падает на пол, не в силах дышать.
А потом она садится на холодный пол. Пауки ползут по рукам, где-то в темноте шуршат жуки. Из темноты с писком прибегают мыши и утаскивают в свои гнезда пряди ее волос. Наверху плачет сестра, а мать требует, чтобы отец выпустил Тану. Но каждый раз, когда она называет его жестоким, он вешает на дверь еще один замок, пока их не становится тридцать: тридцать медных замков и тридцать медных ключей. Каждый день он вынужден открывать их все, чтобы оставить на верхней ступеньке миски с водой и кашей, а потом снова запирать дверь на все замки.
