Однако сэр Гай изначально отверг предложение Колби провести восстановительные работы и вернуть приорству должный облик.
Под низкой кровлей основного здания мне было видно то, что Карнаки назвал римской башней, — несомненно, то самое «уотч», что дало название как приорству, так и селению. Судя по всему, ее не раз принимались ремонтировать вплоть до начала текущего века — поразительная настойчивость. Я вспомнил слова Карнаки о том, что ниже находится крипта: средоточие упаднического культа, восходившего к доримским временам. Я поймал себя на мысли: не спускается ли туда старый Гай, чтобы спать на древнем алтаре, как якобы поступал пресловутый лорд Руперт Гримсли, и если да, то что ему снится.
После удушающей лондонской жары предгорья, густо поросшие лесом, были восхитительно прохладны. Легкий ветер принес с верховий запах воды и колючие капли дождя. Возможно, именно этот контраст виноват в случившемся позднее тем днем и ужасной ночью — я не знаю. По возвращении в «Золотой крест» меня точно ударом молота свалило, и я лежал в бреду. Иначе ничем, — я молюсь, чтобы ничем — не объяснить отвратительные сны, бывшие хуже горячки, которую я подцепил в Индии; они вновь и вновь увлекали меня в бездны кошмара, они многие годы омрачали не только мой сон, но порой и бодрствование.
Я помню, как Холмс нанял повозку, чтобы ехать на станцию и встречать Карнаки. Помню и то, как сидел у окна нашей уютной гостиной и чистил револьвер, ибо я опасался, что если Холмс и вправду нашел некие доказательства того, что злой виконт похищал беспризорников для отправления какого-то древнего обряда, то могут быть неприятности, как только мы раскроем перед старым аристократом карты. Когда я встал, чтобы отворить дверь, у меня точно не было никаких предвестников недуга — ни озноба, ни головокружения.
Человек, стоявший на пороге, не мог быть никем иным, как только Карстерсом Делапором. «Высохший, будто дерево после удара молнии» — так описал его паренек с конюшни: даже держись он прямо, то все равно был бы ниже меня.
Пришелец взирал искоса, снизу вверх, по-птичьи вертя головой на тощей шее. Его глаза были светлого орехового цвета, почти золотистые — как и сказал мальчик.
Это стало моим последним воспоминанием о том дне.
Мне снилось, что я лежу в темноте. Болело все; спина и шея были сведены судорогой; где-то рядом звучали тонкие, резкие всхлипы, как будто некий старик плакал от страха или боли.
— Кто здесь? — окликнул я. — В чем дело?
И собственный голос показался мне хриплым, подобным вороньему карканью — чужим, как и тело, когда я попытался шевельнуться.
— Боже, — стенал невидимый старик. — Боже, пропасть в шесть тысяч ступеней. Это Ламмас, самый пик — ночь жертвоприношения! Святый Боже, Святый Крепкий — спаси меня! Йэ! Шуб-Ниггурат! Он ждет нас, он ждет, Козел с Тысячью Младых!
Я пополз по неровному полу, мокрому и скользкому, и меня окружали гнусные запахи подземелья и плесени; издалека же долетала мерзкая вонь еще худших вещей — гнили и горелого мяса, а также знакомый тошнотворный аромат ладана. Мои руки нащупали во мраке соседа, и тот отпрянул.
— Нет, никогда! Демоны, чьей помощью ты заручился, чтобы превратить несчастную Джудит в приманку и завлечь меня! Тебя научила Тварь в Капюшоне, из тьмы, как учила других до тебя, — показала тебе слова в Книге Эйбона, объяснила, как забирать чужие тела, как удерживать их разум в теле твоем, старом и умирающем… которое ты жертвуешь им! Новое тело, сильное, мужское, здоровое и крепкое…
— Тсс, — прошептал я, — молчи, ты бредишь! Кто ты, где мы?
Я вновь дотронулся до его рук, ощутив тонкие кости и дряблую шелковистую плоть глубокого старика. В тот же миг эти немощные кисти нашарили во тьме мое лицо, плечи, и он возопил:
— Отойди от меня! Ты был для него слишком плох — испорченный, увечный и слабый! А твоя дочь — всего лишь женщина, не обладающая силой мужчины! Разве все это не было ловушкой? Западня, чтобы заманить меня и убедить, что это она послала за мной в стремлении освободиться… — Его слабый голос возвысился до крика, и он попытался оттолкнуть меня. — А теперь ты отправляешь меня в подземелье, к шогготам!
Когда его стенания сменились писклявым хихиканьем, я уловил шорох — далеко во тьме двигалось что-то огромное и мягкое.
Я кое-как встал, мои ноги вели себя странно; я шатался и оступался, как пьяный. Двинулся в темноте, держась за стену; на ощупь она кое-где оказывалась древней сухой кладкой, в других же местах я узнавал голую матерую породу. Вот мои руки натолкнулись на иссохшую деревянную дверь, перехваченную железом; под ладонями резко заскрежетала ржавчина. Я отпрянул во мрак и обо что-то ударился — то был каменный стол с древним орнаментом; возле него я открыл единственную возможность бежать — квадратное отверстие в полу, откуда вниз вели истертые пологие ступени.
Я начал спускаться, расставленными руками касаясь влажного камня стен, иногда смыкавшихся чуть не вплотную: с ужасом думая о том, что́ могло оказаться ниже, я в то же время боялся очутиться во власти безумцев, которые как пить дать пребывали наверху. Кружилась голова, я задыхался, мое сознание изнемогало под сонмом иллюзий, самой жуткой из коих были звуки — они шли как будто не сверху, а снизу.
Со временем тьма расцвела слабым мерцанием голубого фосфора, осветившего бездну подо мной. Глубоко внизу я различил полость — пещеру с высоким сводом и селитряными натеками на стенах. Там обозначился каменный алтарь, невероятно древний, тронутый мерзкой чернотой гниения. Вся геометрия полости была непристойно искажена, стены и пол образовывали невозможные в природе углы — я словно подвергся обману зрения, стал жертвой игры теней и мрака. Тьма истекала из дальнего угла полости густой струей ночи; в какой-то момент мне почудилось, что мгла сгущается в отдельные формы, которые в следующий миг оказались лишь зачаточными завихрениями. И все же там что-то было — нечто наполнявшее меня страхом и не дававшее двигаться дальше, не позволявшее издать звук, даже дышать, ибо вздох мог привлечь какую-то невообразимо кошмарную беду.
Тонкий истеричный смешок собрата по несчастью, донесшийся сверху, втолкнул меня в сырую каменную нишу. Тот спускался — и не один. Вжимаясь в темную щель, я слышал лишь, как кто-то ступал вниз по лестнице. Чуть позже присоединились другие; я же скорчился, взывая ко всем богам, каких когда-либо почитал испуганный человек, с мольбой уберечь меня от внимания чего бы то ни было, что шествовало в этой леденящей бездне. В ту же секунду вознеслись звуки снизу — не то нестройный вой, не то чириканье, которое, однако, как будто силилось соблюсти музыкальную форму, подкрепленное глухим плещущим или пульсирующим тоном, словно между камней вздымалась густая, несказанно мерзкая жижа.
Выглянув из-за внешнего угла скалы, я в свете усиливавшегося адски-багрового свечения увидел внизу высокую фигуру Бернуэлла Колби, стоявшего у алтаря и державшего в воздетых руках голый череп. Его окружала тьма, но казалось, что тот светится сам, распространяя дрожащие жуткие лучи, — они, как мне померещилось, едва не явили образы, из которых слагалась кромешная мгла. Я прикусил руку, чтобы не закричать, и удивился тому, что не проснулся от боли; на алтаре лежал старик, и по всхлипывающим смешкам я узнал в нем моего соседа по заточению в каменной крипте наверху. Над хриплым бульканьем разнесся глубокий голос Колби:
— Игнаиих… игнаиих… игнаиих… тфлткх’нгха…
И сущности во тьме отозвались сиплым и жадным воем — ужасные полупризрачные подобия чешуйчатых безглазых голов, лоснящихся щупалец и маленьких округлых ртов, открывающихся и закрывающихся, полных гадких сверкающих зубов.
— Х’ехие н’гркдл’лх, х’ехие… Во имя Йог-Сотота я призываю, я повелеваю…
Что-то — я не знаю и не осмеливаюсь даже помыслить, что именно, — поднялось за алтарем: что-то бесформенное — светившееся и в то же время поглощавшее весь свет, закутанное в капюшон кромешного мрака. Старик на алтаре исторг пронзительный, непрекращающийся вопль абсолютного ужаса, и Колби возопил: «Я приказываю тебе… Я приказываю!..» Далее мне показалось, что он задохнулся и сглотнул, как будто воздух остановился в его легких, после чего поднял череп и выкрикнул:
— Н’гркдл’лх и’бтхнк, Шуб-Ниггурат! Во имя Козла с Тысячью Младых — повелеваю!
Затем тьма пожрала алтарь, и там, где мгновением раньше я видел корчившегося старика, теперь воцарился клубящийся мрак; из бездны же вырвался омерзительный запах крови и смерти, от которого я едва не лишился чувств.
— Перед Пятью Сотнями! — кричал Колби, но вдруг запнулся и чуть не выронил череп. — Перед Пятью Сотнями…
Голос его пресекся, как будто говорить было трудно. Тварь на алтаре вскинула свою укутанную голову, и во внезапной тишине ужасный плещущий звук заполнил все нечестивое место вкупе с далеким эхом неумолкавших флейт.
