Не смотря на тусклый свет жаровни я отлично видел каждый волосок на его лицо, его странно вытянутую волчью верхнюю губы.
— А ты, говори.
Но оборотень молчал, словно загипнотизированный смотрел на кончик раскаленного шомпола. Я отчетливо видел как капли пота выступивши на низком покатом любу, скатываются вниз по заросшим шерстью щекам.
— Так вот… это… — пленник облизал губы. А язык у него был отвратительный ярко красный и даже на вид шершавый, как у собаки. Нет, не может у нормального человека быть такого языка. — Так вот… В конце августа, нашу дружину от Металлического завода Товарищ Троцкий дал в усилении Продовольственной бригаде с крейсера «Афродида». Ну, мы с матросами завсегда вместе. Они ж, хоть и по большей части анархисты, но революционный дух в них… — тут пленник опять замялся, покосился на своего товарища по несчастью, и видя что тот молчит, продолжал. — Так вот значит… Отправились мы изымать хлебные излишки…
И тут возмутились мужики.
— Какие излишки!
— Мы же два раза вам дармоедам все отдали.
— У нас у самих жрать нече…
— Вона, дети голодают!
Мужики возмущались бы еще очень долго, если б не Пахом, который громко цыкнул на них, заставив замолчать.
— Ну, так вот сначала мы вокруг станции кружили. Хоть там уже все села были раскулачены, — при слова «раскулачены» мужики разом подались вперед, но Прохор остановил всех движением руки. — А тут Савелий Кузьмин, ну, тот что зам комиссара из разведки, предложил саму станцию осмотреть. Ну мы конечно сначала отмахнулись, а потом чего терять. Вагонов то на подъездных много стояло. Бог знает, что от какого поезда… А вдруг там и взаправду есть чего… Может даже и хлеб. Начальник-то и смотритель расстреляны были еще зимой. А какие вагоны на те пути и откуда прибились никому не ведома было. Местные путейцы там, конечно, ужо пошукали. Ну, чем черт не шутит. Вот и стали мы те вагоны потрошить. Большинство порожняком стояло, несколько с вещами брошенными. Пассажиры видно покидали их быстро. Некоторые из наших поживились даже, но так по мелочи… А вот один вагон странным был. Раньше он видно запечатанным стоял, а потом кто-то вскрыл его, так что там толком ничего и не осталось. Так, бумаги с гербами царскими и сейф здоровущий. Видно что было ценное путейцы то растащили, а сейф не взяли, благо он дюже тяжелый был. Да и вагон, ежили его без охраны оставили то и не вез, наверное, ценного ничего. Однако сейф закрытым стоял… — тут оборотень сделал паузу, вновь облизал губы, и обратился к Прохору. — Вы б лучше пить дали, а то говорить не в мочь, в горле пересохло.
— Я тебе сейчас шомполов раскаленных дам, — фыркнул Пахом, примериваясь.
— Хорошо… хорошо… — заверещал оборотень, а потом, выдержав небольшую паузу, словно надеясь, что кто-нибудь из присутствующих смилуется над ним и даст напиться, но, разочаровавшись в своих ожиданиях, продолжал. — В общем, хотели мы тоже этот сейф бросить. Только этот самый Кузьмин и говорит, что надобно его открыть. Тут выискался один умелец и моряков. Ну, они с Кронштадта в этом деле очень сноровисты, как стакан «балтийского пунша» всадят, так все могут. Повозились морячки с сейфом, открыли, ну а там ничего интересно. Документы какие-то еще царские, да голова волка. Мы в документы тио заглянули, а они еще там с пятого году лежат: переписка какого-то маньчжурского генерала. А Кузьмин тогда голову волка вытащил, крутил ее итак и этак и бросить жалко, и чего с ней делать непонятно. А что само по себе чудно, голова ведь сколько времени в сейфе пролежала, а хоть бы подпортилась чуть-чуть! Ну, подгнила там, к примеру. Так нет. Свеженькой была, как огурчик, а ведь дай бог больше десяти лет в сейфе лежала. Крутил он ее итак, и этак, пока пальцы себе все не разодрал о зубья. Нам правда врал, говорил, что голова сама его укусила. В общем, потом он голову ту в реку выбросил, а сам с тех пор стал сам не свой. И стало выходить так, что он часто вперед отряда в бой шел, а как мы подходили, так уж все кончено было. А вскоре он и «посвящать» наших начал. А кто откажется?
— Нормальный человек, — фыркнул Прохор.
— Так и где сейчас этот Кузьмин? — поинтересовался я.
Второй оборотень, тот который молчал, покосился на первого зарычал было, но увидев, что Прохор вновь замахнулся шомполом.
— Он сказал, что у него есть два сына, нашей крестьянской крови…
Прохор со всего маху врезал оборотню шомполом по ребрам, тот взвыл, изворачиваясь в тугих кольцах веревок. Когда же Прохор занес руку, чтобы еще раз ударить, я остановил его.
— Погоди, прибить мы его всегда успеем, пусть сначала расскажет, где это Кузьмина и его команду искать.
— А если скажу, вы меня отпустите?
— Зачем? Чтобы ты новых мерзких тварей плодил?
Оборотень скривился.
— Значит так, — вновь встрял Прохор, — если не хочешь принять смерть лютую, ужасную, то говори, где нам найти этого Кузьмина и сколько тварей он уже наплодил?
— Сколько не знаю, — испуганно пробормотал оборотень. — Что же до Кузьмина, обещайте не убивать.
Пахом покачал головой…
(Несколько страниц рукописи отсутствуют)
Тогда, в первую ночь в своей старой усадьбе я долго думал. Я вымотался, смертельно устал, но не мог уснуть, потому что меня одолевали различные неприятные мысли.
Я никак не смог заснуть. Лежал на своей кровати в одной из комнат второго этажа, и предавался воспоминаниям. За окном ярко сверкали звезды, хотя из блеск невозможно было сравнить с блеском звезд в Белом городе. А когда взошла Луна и где-то далеко-далеко за рекой завыл волк, я вскочил с кровати и проверил оба посеребренных клинка. И все же это было слабое оружие, хотя оба клинка искрясь в лунном свете и переливаясь словно и в самом деле были волшебным оружием.
Я подошел к окну, глянул сверху на двор. Сейчас залитый лунным светом он выглядел настоящим волшебным уголком, и не верилось, что где-то рядом затаился оборотень людоед, готовый в любой миг вонзить в зубы в твою плоть. Я тогда еще не знал о долгой борьбе что мне предстоит, прежде чем все твари до одной будут уничтожены, а не знал о том, что мне придется не раз видеть целиком вырезанные деревни, и что придется стать «красным» ради того чтобы выследить бандитов. Я даже не подозревал, что Василий Кузьмин станет самым близким моим учеником, и не смотря на «неверное» на мой взгляд мировоззрение, одним из лучших охотников за нечистью…
Однако самой большой моей головной болью была мысль о том, что делать дальше. Оставить все как есть? Нет, на это пойти я никак не мог. Я много думал о том, чтобы рвануть и перейдя фронт вступить в армию белых. Но пока мы там воюем здесь, на моей родной земле будет царить смерть, ужас и самоуправство? Разве мог я позволить, чтобы случилось что-то подобное? Нет… нет… нет… Нужно было что-то делать, что-то предпринять прямо здесь и сейчас. Попытаться хоть как-то защитить людей от потусторонних тварей.
К тому же план действий был предельно ясен. К нему меня подтолкнули сами крестьяне. Они давно собирались показать красным, только вот не было у них предводителя. Я же поначалу отказывался, так как изначально понимал бесперспективность этой затеи. Что могли мы сделать? Ну, образуем отряд самообороны. Ну, отобьемся от пяти-шести продотрядов, а дальше то что? Дальше товарищу Троцкому, или кто у них там за главного надоест и пришлет от солдат с пушками… Однако что-то делать надо было, тем более в те дни волновали меня больше оборотни, а не политика. В общем я поддался и тогда Прохор и остальные крестьяне провозгласили меня батькой Григорием.
Твари были казнены, после праведного людского суда, во дворе барского дома. Их хотели сжечь, но я настоял, чтобы просто их убили — удара одной из серебряных сабель было достаточно. После смерти твари сильно изменились: кожа у них потрескалась тела стали словно бескостными и напоминали аморфный студень. Их облили керосином и сожгли. Горели они ярко, зеленоватым пламенем, распространяя вокруг неприятный запах. А то, что осталось от чудовищ, закопали на заднем дворе в компостной яме.
После этого мы похоронили, то что осталось от отца Филимона. Мы вырыли могилу рядом с пепелищем церкви. И все крестьяне прошли, бросая горсти земли в могилу. Господи, как рыдали женщины над могилой невинной убиенного батюшки, который принял смерть столь лютую. И в какой-то момент мне показалось, что плачут и скорбят они вовсе не по убиенному, а по своей старой жизни, по тому мирному существованию, что ушло и повторения которому никогда уж не будет.
На следующий день состоялся военный совет. Собрались старосты из нашей деревни, да из трех соседних. Все как один кричали, что жизни нет, что так продолжаться не может, что нужно что-то делать. Все были готовы взяться за оружие, и я — как я и боялся — оказался среди них единственным сведущим в военном деле, и хоть я отказывался и отбивался всеми силами, меня единодушно избрали главным.
