— Может быть, чаю?
Он точно знает, что никакой чай им не понадобится, и что светского разговора не будет вообще, да и не умеет он вести светские разговоры, однако же что-то заставляет его задать этот вопрос и выжидательно улыбнуться в ответ на вежливый и обстоятельный отказ.
— Спасибо, нет, — говорит гость с самым серьезным видом, — Для утреннего чая — поздновато, а до файф-о-клока, согласитесь, еще довольно далеко…
СЮЖЕТ 27/4
Он делает микроскопическую паузу и представляется:
— Меня зовут Хан Автандилович. Мы ведь не знакомы?
— Очень приятно, — говорит Вадим. Надо же что-то отвечать. (Хотя, на самом деле, следовало бы, наверное, ответить совсем по-другому:
«Вот тебе и на — не знакомы! Да у меня от этого нашего с вами незнакомства вся шкура, можно сказать, облезла. Особенно на пальцах».
Впрочем, это грубо. Неприлично, неадекватно грубо. И неуместно.)
— А еще меня частенько зовут Аятолла, — продолжает Хан Автандилович с прежней печальной непринужденностью, — Вы, вероятно, это знаете. Но так меня зовут только те, кто со мною незнаком.
— Да, — говорит Вадим. — Понимаю вас.
И он, действительно, очень хорошо понимает сейчас, что только человек совершенно уж посторонний и чужой, никогда не слышавший этого мягкого печального голоса, никогда не видевший трагически заломленных бровей и длинных черных волос, обрамляющих узкое бледное лицо, только совсем уж безнадежный дикарь и варвар, отпетый жлоб, бомж подвальный способен связать такого славного печального человека с сумрачной этой азиатской кличкой — «Аятолла».
— Я вижу, тут у вас ремонт? — полувопросительно, полуутвердительно произносит гость, откровенно озираясь.
— Да… вроде этого… Навожу порядок… — Вадим вспоминает, откуда возник беспорядок, и вновь чувствует было приступ злобы, но снова встречается глазами с печальным взглядом Хана Автандиловича, и снова злоба испаряется, заменившись ощущением сочувствия и готовностью сопереживать как только понадобится.
СЮЖЕТ 27/5
Наступает короткое молчание, пятнадцать секунд обоюдной неловкости. Печальный человек словно бы не знает, с чего начать новую страницу разговора и колеблется, внутренне ежась от собственной неуверенности. Вадим почти физически ощущает эти колебания и эту неуверенность, он и рад бы помочь, рад был бы сказать что-нибудь, чтобы разрушить молчание, но совершенно не представляет себе, что именно. Не о снеге же за окном заводить разговор?.. (И еще он думает, вдруг, что гость вообще-то не так уж уверен в себе и вальяжен, как стремится продемонстрировать и как это кажется на первый взгляд. Есть в нем на самом деле какая-то неуловимая червоточинка, скрытое опасение какое-то, может быть, даже страх? И это непонятно, и неприятно, и раздражает, словно заусеница рядом с ногтем.)
— Прежде всего, — начинает все-таки наконец новую страницу Хан Автандилович, — Позвольте мне поздравить вас. Вы совершили подвиг, который… Да, да, да — не спорьте, пожалуйста: каждый, кто совершает невозможное, совершает подвиг!
Вадим намерения спорить вовсе не имеет, хотя и соглашаться с неожиданными этими и даже чрезмерными комплиментами тоже как-то странно. Как минимум — нескромно. Он с удовольствием ответил бы сейчас каким-нибудь рекламным слоганом, да как назло, именно сейчас ничего подходящего в голове не возникает, и он только плечами поводит в том смысле, что: да ладно… чего уж тут… не стоит разговора…
— Замечательно, но вы совсем не выглядите счастливым, — говорит Хан Автандилович удивленно, — Вы выглядите уставшим.
— Так оно и есть, — соглашается Вадим, поражаясь проницательности гостя.
— Я устал, как Сизиф, — добавляет он вдруг, неожиданно для себя самого.
— Представляете, как устал Сизиф, которому удалось, наконец, взгромоздить на гору этот свой камень? (Ну, надо ж, как красиво у меня это сформулировалось, подумал он с удивлением. И откуда что взялось?..)
— Представляю, — говорит Хан Автандилович с готовностью, — Очень хорошо я его себе представляю и думаю, что он совсем не чувствовал себя счастливым.
— «Счастье можно найти только на проторенных путях»…
— Правда. Откуда это?
— Пушкин любил это повторять. Из Шатобриана, кажется. Или из Монтеня? Не помню. Мне это показалось очень точным: счастье это — любовь, семья, друзья… Обязательно — хорошо известное, обыкновенное, никакой экзотики…
— Да. Очень точно. Очень.
СЮЖЕТ 27/6
И снова наступает натянутое молчание. Тема счастья кажется исчерпанной, тема сизифовой усталости — тем более. На лице Хана Автандиловича проступает страдание, но он справляется с собою и говорит, словно начиная некую лекцию:
— Тут ведь все дело в том, что в современной России большим начальником может быть избран либо бывший партайгеноссе, либо так называемый крепкий хозяйственник, либо силовик…
— Или криминальный авторитет, — вставляет Вадим не без яду. Он просто не может удержаться. Напрашивается же.
— Да, разумеется, — Хан Автандилович яд предпочитает не замечать, а может быть, и в самом деле не замечает, — Просто у нас криминальный авторитет есть некая разновидность силовика: скрытая, тайная, грозная сила… Но я о другом. Я хочу сказать, что исключения возможны, хотя и маловероятны. Более того, они, может быть, даже опасны. Выберут, например, врача — и накачают себе на шею Папу Дока в российском варианте. Представляете себе Папу Дока в российском варианте?
— Ну, это как сказать, — возражает Вадим, — Виртуальная история всегда страшнее реальной.
Хан Автандилович беззвучно хлопает в ладоши, — Очень точно. Но почему вы решили, что российский Папа Док — это виртуальная история?
— Потому что виртуальная история — это такая, которая могла бы осуществиться, но не осуществилась.
— Она осуществилась! — говорит Хан Автандилович проникновенно и с напором, — Спасибо вам, но она — именно — осуществилась.
СЮЖЕТ 26/7
Вадим некоторое время смотрит в его бледное, печально улыбающееся лицо.
— Но ведь вы же сами хотели, чтобы стал Интеллигент, — говорит он наконец, — Не понимаю…
— Я хотел? — удивляется Хан Автандилович, — Вы ошибаетесь! Мне было совершенно безразлично, уверяю вас… Сами подумайте, какое мне до всего этого дело? Другой вопрос, что сама по себе попытка повернуть ход событий… повернуть «трубу большого диаметра» — так, кажется, вы это называете? — это ведь чудо. Поверить в это изначально было невозможно…
— Подождите, — прерывает его Вадим нервно. — Вы хотите сказать, что это не вы заказали мне… повернуть трубу?
— Ну, разумеется, не я! Вы придаете моей особе слишком уж большое значение. Я никогда не осмелился бы сам поставить перед вами такую задачу. Но меня попросили, и я никак не мог позволить себе отказать. Кроме того, в той, если можно так сказать, операции серьёзно пострадали мои люди… Автокатастрофа. Три месяца больниц… Сумасшедшие расходы…. Ну, да чёрт с ними, с деньгами, главное, все остались живы.
— Так, кто же Вас попросил?
— А Вы не знаете? Не догадались?
— Нет.
— Нет? — Хан Автандилович явно находится в большом затруднении.
Похоже, что он уже сожалеет о затеянном разговоре.
— Но в таком случае я вовсе не уверен, что могу… Зачем? Нет же никакого смысла…
— Нет никакого смысла — в чем?
СЮЖЕТ 27/8
Хан Автандилович не отвечает. Врать он явно не хочет, а говорить правду не хочет еще больше. Выдержав совершенно недвусмысленную и откровенную паузу, он говорит, вдруг:
— В конце концов, какая вам разница? Главное ведь не это. Главное, что все ваши проблемы оказались теперь решены. Все. Вы победили. А значит, как говорит один мой знакомый:
«И можете дышать себе свободно».
Это довольно пошлое искажение какого-то очень знакомого стиха. Плоская шутка, по сути дела. Совершенно здесь неуместная. Но произнесена она с таким внезапно прорвавшимся и отнюдь не шуточным высокомерием, и Хан Автандилович делается вдруг так недоступен и величествен, что Вадим (удивляясь себе) вдруг внутренне трепещет и обнаруживает на лице своем отвратительно искательную улыбку. Он тотчас же вспоминает Пушкина:
