— Как ты сюда попала? — тихо спросил я. Хотя я ее не видел, я знал, что она рядом.
Зашуршало платье.
— Как это было страшно! Я думала, вы умерли.
— Примерно так и было… А теперь рассказывай, как ты проникла в квартиру?
— Я позвонила по телефону, кто-то, я думала, вы, сказал, чтобы я приехала, назвал адрес и…
— Кто тебе открыл дверь?
— Какой-то толстый дядечка с усиками и в смешных очках. Сладкий такой, вежливый, все чего-то суетился. Он мне не понравился…
— Не удивительно… Продолжай.
— Я долго ждала вас, а потом уснула. Ночью пришли вы, разделись, бухнулись на постель и захрапели.
— ???
— Всё…
— Кто тебе дал мой телефон?
— Мама. Но она долго не хотела…
— Помоги мне встать.
В дверь постучали.
— А почему противный толстяк здесь живет? — шепотом спросила Саша.
— Сам не знаю… Войдите!
Появился Лаврентий Павлович, который остановился на пороге комнаты с весьма хмурым видом.
— Хозяин вами очень не доволен. Если вы не покончите с вашими кабацкими замашками, то… Чтобы оградить вас и ваших приятелей-пропойц от расправы, мне пришлось снять с объекта взвод профессиональных…
— …убийц?
— Спасателей!!
— А, так это ваши люди ходят по ресторанам в костюмах сборной Советского Союза?
— И не вынуждайте нас…
— Хорошо, хорошо, только оставьте меня…
Берия вышел, хлопнув дверью.
— Вы художник? — спросила Саша.
Я подумал и кивнул головой.
Она подошла к стоящим на полу, лицом к стене, картинам. Это был материал, отобранный для вывоза во Францию. Сейчас картины напоминали мне приговоренных к расстрелу. Видимо, такая же мысль возникла и в голове Саши.
— А почему они так стоят?
Я пожал плечами:
— Может, им так удобно… Отдыхают. Набираются сил. Перед отъездом.
Я все еще чувствовал сильную слабость.
— Я пойду?.. — робко спросила Саша.
— Да, иди. Прости меня. Мне надо укладываться. Я еду… Хотя, что я говорю?.. Прости меня… за все… — полезли какие-то ненужные, пошлые слова: — Ты должна испытывать ко мне, наверно, не самые лучшие чувства… Но, поверь… Я не такой уж плохой человек…
Она усмехнулась:
— Я это заметила.
— Я тебе позвоню… Нацарапай мне телефон. И говори мне "ты"…
— Попробую…
— Мне бы хотелось с тобой встретиться… поговорить… когда я вернусь…
— А вы… вернетесь?..
— Клянусь!
Когда я это говорил, я совершенно не был уверен, что так оно и будет…
… Саша ушла, а через час примчался Илья, вручил мне паспорт, железнодорожный билет и деньги.
Сам он вылетал самолетом на день раньше и должен был встречать меня на вокзале в Париже. Лететь вместе с ним я решительно отказался, сославшись на боязнь высоты.
На самом деле я мечтал побездельничать в дороге и привести свои мысли в порядок. Слишком во многом мне надо было разобраться наедине со своей совестью.
Отобранные картины Илья забрал с собой. Остальные мы отвезли к нему на дачу и спрятали на чердаке.
…Обремененный поклажей, я ввалился в купе и остолбенел.
На диванчике за столиком сидел очень полный седобородый старик в полном облачении православного священника и с сосредоточенным видом шелушил сваренное вкрутую яйцо.
Я невольно потянул носом. В купе пахло смазными сапогами, нафталином, сероводородом и ладаном. Я подумал, что так, должно быть, пахнет в чистилище: сапогами, нафталином и ладаном — от свежих покойничков, а запах сероводорода просачивается из преисподней.
— Что же вы стоите, как поп на клиросе? Присаживайтесь. В ногах правды нет, — произнес священник, привыкший, видимо, говорить пословицами, и рукой с очищенным яйцом указал на откидной стул.
Я закинул вещи на полку и присел напротив старика.
— Приятно познакомиться, святой отец! — вежливо сказал я, с интересом всматриваясь в попутчика.
Священник поморщился:
— К служителю Православной церкви следует обращаться "владыка". Не извиняйтесь, Бог простит, — строго сказал он и перекрестился яйцом, потом с грустью добавил: — но вы можете называть меня Александром Ивановичем, тем более что я теперь уже вроде как и не совсем священник…
— Андрей Андреевич, — привстал я. — А что, батюш… простите, владыка, на пенсию вышли?
Веселый священник махнул рукой, какая там, мол, пенсия.
— Решением Синодального собора при Патриархе от 27 июля сего года, — произнес словоохотливый старец торжественно и печально, — я лишен священного сана за действия, направленные на подрыв авторитета Святой Церкви и выразившиеся в нанесении побоев сразу нескольким членам высокой проверяющей комиссии…
— Да вы просто разбойник, владыка!
— Это точно! Я еще в молодости любил подраться. А поколотил я их за дело. И теперь я поп-расстрига. А не поколотить их было никак нельзя, веры у них там, наверху, нет. Потеряли они веру-то… А может, и не имели никогда… Известное дело — каков поп, таков и приход. А я внешний вид свой менять не желаю: к рясе привык — удобно. Ношу и буду носить, и никто запретить мне не в праве! Хотите яичко? Хорошее яичко, деревенское…
— Спасибо, Александр Иванович. Я так посижу.
— Ну, как хотите. Может, водочки желаете? Так у меня есть — "Столичная". Взял вот с собой. Две бутылочки. Думал, в дороге да с хорошим человеком, под разговор…
— Не пью я, владыка.
— Что так?.. Не сделали привычки?
— Бросил, знаете ли…
— Прискорбно слышать, весьма прискорбно… И давно не пьете?
— Второй день пошел…
Священник внимательно посмотрел на меня:
— Понимаю. Алкоголизм. Национальная болезнь… Теперь вы, стало быть, в завязке.
— Нет. Просто надоело. Надоело, и все… Решил всё в жизни поменять…
— Вы, простите, кто по профессии?
— Художник.
Александр Иванович откинулся на спинку дивана.
— Тогда — точно в завязке, — убежденно сказал он, погрозив шутливо пальцем.
Раздались свистки, и поезд тронулся. Больше мы в этот вечер не разговаривали.
Словоохотливость старика оказалась обманчивой. Видно, когда было надо, он умел и помолчать.
Александр Иванович некоторое время, деликатно поминая черта, читал газеты и изредка на меня посматривал, как бы что-то сверяя; потом, с трудом уместив свое могучее тело на диванчике, отвернулся к стене и затих.
Заснул я легко. Всю ночь мне снился Париж. Это был глубокий, яркий и счастливый сон. Проснулся я рано с давно забытым ощущением покоя и беззаботной радости.
Впереди меня ждали новые встречи, новые люди… Впереди была известность. И деньги, которых мне всегда не хватало… Я нежился в постели, прислушиваясь к перестуку колес, и баюкал свою радость.
Когда мы сели за утренний чай, солнечный свет уже вовсю заливал купе.
— Мысли о смерти, — говорил Александр Иванович, шелуша очередное крутое яйцо, — должны облагораживать человека.
— Такое утро! А вы о смерти…
— Думая о смерти, — строго сказал священник, — человек должен становиться более восприимчивым к любым проявлениям жизни. Тогда он будет ценить жизнь — счастье, дарованное Богом и воспринимать ее тоньше, острее… А человек зачастую, думая о смерти, просто испытывает чувство холодного ужаса. И еще было бы неплохо, если бы человек относился к собственной жизни с уважением — как к чему-то, что принадлежит не только ему.
— А зачем живет человек, владыка?
— Вы что, на телевизионной викторине? Вы хотите, — он покосился на меня, — чтобы я так вам сразу и ответил на вопрос, который остается без ответа с того момента, когда человек начал мыслить? Я мог бы известными формулами, придуманными далеко не самыми глупыми людьми, отделаться от вас, не ответив по сути. Но этот вопрос мучил и продолжает мучить меня самого. Я думаю, дело в вере. И не потому, что с верой в душе легче жить… Так уж распорядился Создатель, что на этот вопрос люди, наверно, никогда не ответят. Ответ — за пределами Жизни. Тайна откроется лишь за порогом. После смерти. Но это не значит, что человек должен отказаться от поисков Истины. Возможно, вам покажется, что я противоречу сам себе, но я думаю, что когда-нибудь человек все же приблизится к разгадке, а потом и разгадает ее, и откроется ему Истина, и это будет совместная победа Господа и Человека. Может, это произойдет через сто лет, а может, — завтра, и Истина откроется мне. Или вам. И в это надо верить! Вот вы художник. Отними у вас кисти и краски, будете ли вы тем, кем привыкли ощущать себя? Для вас искусство — та же вера, та же религия. Вас, конечно, посещали сомнения, но ведь вера в свое предназначение, похоже, победила?
